Драмы

Гуща. А ты слушай, набирайся. (Позднышеву). Учите нас, учите. Претензий не имею. Кинулся на нее как шальной, из ревности, — что есть, то есть. Низменный, сказать, инстинкт. Недостойный революционного моряка. Тася, прости отчаянного. И вы — простите. И ты, Иван, благодари. За науку.

Иван. А раныне-то… (Схватил с кровати свой револьвер, заткнул за пояс, убежал).

Гуща. Необъезженный. Не серчаю на вас, и вы — не серчайте. (Козырнув, пошел).

Таська (подошла к Позднышеву). Все так некрасиво. Простите меня, простите. (Всхлипнув, убежала).

Позднышев (в ярости сжал кулаки). Свои!.. (Схватил бескозырку, бушлат, пошел к выходу. Вернулся, взял кольт). Отвоевался… (Прицепил к поясу, ушел).

МЯТЕЖ

Флагман эскадры. Штаб. Каюта. Шалашов допрашивает Расколупу. Гуща нервничает, поглядывая на часы. Красный Набат вынул из своего брезентового портфеля тетрадку, записывает. Двое часовых из пантомимы.

Расколупа. Жена у меня тихая была. С городским личиком. Бледненькая, тоненькая. Идет — гнется, ну, мачточка. Люди оглядываются, руками разводят: где там у нее все помещается? Деток народила тоже смирных. Да ведь я и сам, ребята, не из горлопанов, вот приму — тут свинья-свиньей. А почему принимал? Фенька. «Что ты, Расколупа, за мужчина. Думала, ты кадровый матрос, а пальцем ткнешь — перекинешься». Вот зараза три раза. А я приму, делаюсь — другой калибр. Гололед, к Феньке идти под гору, ноги расползаются, а я иду. А Феньке, товарищ Шалашов, того и нужно. Она первач варит. На продажу. Ей я нужен в виде дымовой завесы. Сами судите — какое ее нахальство. А пришел — и ноги присохли. Добираю ее первачу, хотя уже от него с души воротит, и, естественным путем, остаюся с нею до рассвету. И что бы вы думали? Моя — ждет, милая душа, ждет меня, окаянного. Прячется. В канаве. Выйду — за мной, опять-таки на дистанции, с полка бельтова, идет, молчит. Так вот и живем: я — вброд, она — вброд, я — до рассвета, она — в канаве. А осень гнилая, вода — стылая, однажды это, на ночь глядя, иду к Феньке, оглядываюсь — нету за мной никого. Опять оглядываюсь — опять никого, до хаты иду — лежит моя, с городским личиком, на белой подушечке, улыбается мне с ласкою, ничего худого не говорит, а только встать не может. Ну, к Покровам стала отходить. Зовет меня к постели. «Степа, говорит, жили мы с тобой хорошо, завидно, я тебя любила, ты меня любил, что там было — наше с тобой дело, вины твоей передо мной нет, ничего не прошу, а только одного: не приводи Феньку в дом». Похоронили ее как следовает быть, пришли с кладбища, выпили за упокой души. И что бы вы думали? Я за порог и — к Феньке. В тот же день привел ее, естественным путем, в дом. Вот и понимайте как хотите. И делайте со мной как желаете. Желаете — в трибунал, желаете — куда. Барахло тоже не деткам вез. Не таясь скажу — ей. Для куражу. Что я — на Балтике не последняя лайба. Забирайте барахло, ребяты, только гармонь — не трогай. Своя. Вот я весь.

Пауза.

Шалашов. Выйди.

Гуща. Выйди.

Часовые выводят Расколупу.

Шалашов (вынул платок, утер глаза, высморкался). Фенька! Балтфлот живет сейчас другими интересами. И запросами. В трибунал бы надо, а жалею. А революция жалеть не умеет. Эх, была не, была… (Гуще). Дай ему двадцать суток, да не на губе — в морской следственной. Вещи — отнять. Гармонь — оставь. Ну, Фенька… У меня, возьмите. Тоже. Жена. Личное и общественное. Так всё как надо, работает в женотделе… Но… Ревнует. Замучился. Сын уже говорит: слушай, давай ее бросим!.. Главное — не попадает. Готовлю доклад о событиях в Индии — Гуща не даст соврать — до петухов, прихожу домой, голова как кочан, — она как взвоет: «Павиан ты, павиан!» — и будильником по лбу! Выхожу с докладом на массы — записки шлют: откуда ранение? (Нахмурился. Гуще). Материалы о стачечном движении в Ирландии подготовил?

Гуща кивает.

Что там еще у тебя?

Гуща. С увольнительными тут много…

Шалашов. Увольнительных — никаких. Штаб флота запретил.

Гуща. Вы сами вчера троим с эсминца «Азард»…