Древние славяне

Течет речка, протекает,
ветки явора купает,
все мосточки залила,
лишь один не заняла.

Там охотничек все ходит,

панну за руку он водит.
Вот он яблочко сорвал,
кинул в воду и сказал:

«Плыви, яблочко, далёко,

вместе с волнами потока,
к самой мельнице, туда,
пусть несет тебя вода».

Только яблочко приплыло,

жернова остановило,
обмелела вдруг река,
затопила берега.

Почему колеса встали,

сердце тешить перестали,
почему они молчат,
покружиться не хотят?

Возле Табора у леса

жил охотник неизвестный,
в заповедник он ходил,
шляпу с перышком носил.

Пас оленей тонконогих,

любил девушек нестрогих.
Он оленю приказал,
чтоб на мельницу бежал.

«Ты беги, олень, скорее,

своей силы не жалея,
прямо к мельнице, туда,
где под явором вода.

Там под явором, страдая,

сидит панна молодая,
там стоит она грустна,
одинешенька–одна.

И колеса замолчали,

а от них и все печали.
Перед ней рога склони,
прыгай в воду, не тони.

Только до колес достигнешь,

там и яблочко увидишь,
рогом яблочко проткни
и обратно в лес спеши».

Ночь близка, олень несется,

вся земля под ним трясется,
рог то вскинет, то пригнет,
красно яблочко несет.

Плод охотник разрезает,

видит: птичка вылетает —
это панночка была,
та, что в яблочке жила.

ЗАБОЙ, СЛАВОЙ И ЛЮДЕК [31]

В Чехии славной шумит Черный лес, скала исполин, вздымаясь над лесом, вот–вот скроет свою вершину в облаках.

Могучий Забой стоит на ее вершине, стоит и обводит печальным взором земли вокруг горы. Грустные мысли навевает ему увиденное. Кажется, будто голубь воркует, но это плачет Забой.

Долго, очень долго стоял он в тяжелой печали. Наконец встрепенулся и помчался, как олень, вниз, в долину, по дорогам заросшим к своим друзьям и соплеменникам. У всех он побывал, от дома к дому всю землю родную обошел, каждому мужу сообщил по секрету тайну великую, богам поклонился и дальше в путь полетел.

День прошел, за ним другой, и когда на третий месяц проглянул сквозь сумрак ночи, собрались мужи в Черном лесу. Вскоре появился и Забой. Тогда все спустились в овраг глубокий, где лес дремучий стоит непроходимой стеной, где тайну великую могут услышать только земля да небо. Сел тут Забой на дерево упавшее, провел по струнам гуслей пальцами своими, и раздалась вещая песня:

— В глубине оврага пою я песню вам, мужи Чехии, обладающие сердцами братьев и взглядом огненным! Песня моя проистекает из самого сердца, а в сердце моем горесть засела змеею. Отца не стало, его Бог призвал. Жен своих вдовами покинул, детей сиротами оставил, старшего среди них не назначил, не молвил при смерти своего завета. А тем временем в отчизну нашу пришли чужеземцы, завладели страной и распоряжаются всем по воле своей иноземной. По своим чужеземным обычаям наложили бремя на чехов, на жен наших и детей, с утра самого раннего и до ночи поздней. Одну подругу присудили нам иметь на всю жизнь.

Выгнали воронов из рощ священных, богам велели поклоняться иноземным. Чеха неволят поклоняться им, обеты творить перед ними. Кто же теперь наших старых богов чествовать будет, кто принесет им вечерними сумерками еду и питье? Где наши предки являлись с пищей и дарами, где предавались святым молитвам, уже нет богов. От древ священных там остались лишь пни да сучья сухие.

Ах, Забой! Песня, спетая тобой, вырвалась прямо из сердца твоего горем объятого. Ты пел ее сердцам нашим, и сердца наши откликнулись на нее. Как старый Люмир силой песен своих и даром слога своего потрясал и весь Вышеград, и даже страны целые, так и ты потряс души, мою и моих всех братьев. Богам угоден певец, поющий песни такие. Пой, Забой, пой свои песни! Боги вложили в сердце твое дар воспламенять пением души людские.

Так говорил Славой. А в очах его уже огонь блистает. Видит это Забой и вновь заводит песню свою.