Древо яда (СИ)

Мгновением спустя Леголас в испуге отшатывается, словно стряхнув с себя дымку колдовского, чёрного наваждения: себя он теряет, себя, окончательно, навсегда… В мыслях об отце, в печалях и раздумьях о короле, плетении замысловатом чужих дум и границ не знающей в своей жестокости игры, в которую имел глупость ввязаться; в зеркалах, отражениях и словах, десятках тысяч слов, восторга и восхищения полных, горечи — изредка.

Леголас ненавидит. Ненавидит — это, себя, его и весь мир.

Ненависть хороша и живяща, он способен, держась за неё, выбраться из этого лабиринта чёрных королевских забав, как единожды уже сумел сделать.

Леголас стискивает зубы, жмурится и дышит тяжело. Ему не стоило позволять этому зайти так далеко; пути назад, однако, более не сыскать. Он знает, что забавно было бы сделать, но, неуверенный в том, что и в самом деле желает этого и в силах пережить последствия того, сомневается.

Впрочем, недолго: ему не хочется умирать, не сейчас, и не теперь. Отцовскими заботами он ноне гниет заживо, чувствуя, как собственный разум, душа, мысли и чувства, мечты и печали вырывают с насмешливой усмешкой из рук.

Леголас предпочитает хотя бы умереть собой, нежели прожить вечность кривым зеркалом, всем кругом необходимым лишь бы отражения их желаний. Леголас не против умереть — это решило бы притягательно много проблем разом; но он, к горечи своей, прожил достаточно, чтобы помнить, что легчайший из путей никогда лучшим не будет.

Кинжал со звоном ударяется о мрамор; по белой ткани туники алым шёлком идёт вышивка его собственной кровью, а ладонь глухо жжёт болью, тягучей и сладкой. Он желал бы, чтобы остался шрам — понимает вдруг.

Леголас уж больше не глядит в зеркало, не горя восторгом от мысли, что непременно встретит там взор отца, полный до краёв ядовитой, незнакомой никогда ненавистью и столь родным презрением — он знает, что подчинится, отступит и позволит всему своим чередом идти.

Что ж, если отец после совершённого возненавидит его, это будет пусть предсказуемо до омерзения, но оттого не менее смехотворно. «Ново», — смешливо фыркает.

Леголас улыбается, стирая с губ тёмный яд собственной топкой гибели; кровь стекает незаметно по рукам брусничным соком израненных деревьев, рубинами расцвета в венце государя.

Зная, что в один чудный день, взглянув в зеркало, без единого возгласа удивления столкнется лицом к лицу с осознанием тем, что обратился собственным королем, переняв многим больше, нежели только лишь лик, Леголас решается. Ему любопытно узнать себя, на краткое мгновение ощутить, понять, кем является в бесконечной свободе, с разрубленным путами, лежащими мёртвыми змеями у ног.

На одно лишь мгновение.

Он — в который раз? — решается и решает: переступая за черту, Леголас готов рассмеяться мысли, что отец, окажись тот на его месте, поступил точь-в-точь так же.

Зеркало. Кого он видит в зеркале?

***

Леголас стоит на краю, за ним сочится тьма; он, право, не знает — быть может, он только лишь сошёл с ума. С каждым шагом он всё дальше от себя, но вот, похоже, назад пути нет. Во тьме бездонной его изменились черты: Леголас мгновение шипит и бьётся, позабыв, как дышать.

У него в груди, под клеткой рёбер, в приторной сладости цветов, задыхаясь, сердце едва бьётся; блеклые лепестки, кровью поцелованные, во рту горчат и шуршат в горле, а бабочки, тихо ломая крылья, умирают и гниют в лёгких, ни единого вздоха сделать не позволяя.

Эру, как же он устал.

Будет ли легко и светло смерти после? Он не уверен, что хочет знать.

Перед ним — прошлое, вырисованное твёрдой рукою мастера, влюбленного в своё творение до безумства. Стоит только глаза закрыть, как Леголас почти видит: это ведь покои его матери, дух испустившей ровно за той дверью, на кровати под багровым балдахином в комнате с тяжёлыми портьерами и акварельными пейзажами, навеки в его сознании отпечатевшейся.

Восточная башня — мёртвый побег на древе родовом; цепкая хватка мертвеца на горле дворца государя, что более уж никогда не станет прежним — по чужим россказням да потворствуя безмерно жадной, гнетущей скорби короля. Леголас же в это не верит; не нравился каждый дюйм сего места всем своим существом.

Восточная дворцовая башня с красной черепицей и пустыми глазницами окон — вечный спутник кошмаров его детства, и извечный молчаливый свидетель юности и взросления. От ока башни, что и тысячелетия спустя во власти мёртвой осталась, не спрятаться, не скрыться; с ленивым времени течением, Леголас лишь учиться жить с её постоянным в своей судьбе и жизни присутствием, не замечая, как позволяет себе слабость не замечать довольно многое.

Башня высока, стара и потеряна; никому не нужная, у каждого на тусклой грани сознания замершая, на устах залёгшая тенью, и королём горячо лелеемая и любимая — издали, разумеется. Многим, ужасающе многим — больше сына, порою.

Сколько раз уж Леголасу думать приходилось: только так его отец теперь и умеет любить — не позволяя себе прикоснуться, наблюдая, выжидая и калеча из заботы.