Древо яда (СИ)

Весь его страх диковин и пуст; возникнув словно из ниоткуда, он нашёл в его душе леденящий, скрежещущий отклик, не встретив понимания. Немногие слуги, оставшиеся в замке, глядели на него странно, провожая отчего-то печальными взорами; камергер по пятам ходил, не желая ни на миг из виду выпускать, и, больше того, во дворец, невесть зачем, герцог пожаловал — его дед, по линии матушки.

Мир в ту пору замедлился, затаился, будто в ожидании. Леголасу велели молить Валар о милосердии, сказали ждать, наказали быть готовым. Слов о смерти не было произнесено, но отец, перед отъездом своим взглянувший на него чёрно и холодно, рассмеялся жестоко, бросив, что в подарок ему по возвращению преподнесёт корону короля.

Леголасу не хочется королём становиться: ему говорили, что корона сгубила его отца; говорили, что корона убила их семью; говорили, что корона сведёт его с ума. Ему ли говорили? Да, будто бы да, пусть и не думали, что он услышит.

Он проводил дни, забравшись на подоконник и вырисовывая пальцами узоры на стекле; он смотрел, искал, не смея ни на мгновение взора оторвать, боясь пропустить, не заметить отцовского возвращения.

Позже ему сказали, что многие умерли тогда, сказали, что огромны, ужасны были потери; Леголас же, стоя на коленях и голову склонив, признать вынужден, что ни на единую долю секунды ни тогда, ни столетиями позже, не задумался о том, цепляясь за одну только страшную, когтистую мысль о том, что было бы, не вернись его ada.

Но его король, разумеется, вернулся. Нашёл ли причину, того достойную, отыскал ли верный путь, иль, напротив, искривлённый и планам противоречащий — не узнать. Леголас, задремавший от усталости, разбужен был суетливыми горничными, плачущими, улыбающимися и тихими, в чьих словах и движениях неведомым образом для себя успел разобрать, что королём, хвала Эру, не станет сегодня. Однако, вместе с тем он будто бы и сыном быть перестал.

Леголас умеет слышать Лес; он умеет почувствовать, когда отец желает его присутствия рядом.

Он тайком выбрался из дворца серебряной, жёлто щурящейся ночью, когда уж рассвет занимался, и просто, не по-королевски, побежал, опьянённый призывным шёпотом деревьев, что кричали, лапы к нему тянули, зовя и направляя. Его отец, не допуская и мысли о его пребывании подле, нуждался в нём.

Леголас знал, чем является для короля. Изредка — сыном, чуть чаще — наследником, всегда — успокоением, что в куда большей мере являлось напоминанием или отражением кого-то, от чьей жизни теперь осталась лишь жалкая тень.

У отца руки горячие, липкие, отчаяния и гнева полные, а глаза чудные, дикие и тёмные, словно и чужие вовсе, вырванные из глазниц куклы из тонкого фарфора, и потехи ради, грубо вставленные в прорези старой атласной маски.

Его король стоял на коленях, голову опустив, и руки безжизненно свесив. Корона, будто брошенная в приступе ярости, потерянно лежала у его ног, изломанная и разбитая; воздух, пропитанный кровью, был тих и тяжел.

Леголас глядел, едва узнавая: светлые одежды его, белокурые волосы, мертвенно-белая кожа, были, словно чернилами проклятья гнилью расползающегося по телу, перепачканы в крови.

— Принц.

Ему не знаком этот голос: его король никогда не звал его прежде в подобной манере. Леголасу почти страшно: королям не должно страх испытывать.

Его отец не зовёт его принцем, ведь он всего лишь его сын, а этого, по его словам, более чем достаточно. С королём же до этого дня ему встречаться лицом к лицу не приходилось — лишь слышать, лишь гадать.

— Мой принц.

Голос отца — лес. Леголасу доводилось слышать эту надреснутую, хрусткую боль в предсмертном крике птицы; ему знакома подобная испуганная, изумленная хриплость из деревьев, сломанных грозой, а пьяная боль брусничной кровью текла к его ногам.

Король потянулся к нему, лихорадочно хватая за руку. Леголас знал, что следы останутся — слишком уж сильна была судорожная, мертвецкая хватка на запястье. Он замер; король странными, дрожащими пальцами коснулся его щеки, точно пытаясь погладить, но напрочь позабыв, как это стоит делать.

— Мой милый принц, — его король смотрит на него с той причудливой улыбкой на устах, что отчего-то становится причиной дикой мысли, вспыхнувшей вдруг в разуме, что он, чудится, нынче стал круглым сиротой. — Ты станешь плохим королем, если я продолжу жить.

— Я не хочу корону в подарок, — кусая губы и глаза отводя, прошептал Леголас. — Тебе не нужно умирать, ada, правда.

Король вновь улыбнулся ему, осторожно целуя в лоб, как по старой традиции целуют покойников, но не любимых детей.

— Кто-то должен, мой дорогой.

***

Леголас пытается вспомнить, говорил ли когда-нибудь отцу, что он любит его — дети, кажется, такое своим родителям обычно говорят.

Все кругом твердят, что мать любила его; отец, помнится, однажды тоже нашёл в себе силы признать, что способен по отношению к нему эту слабость, без сомнения позорную, испытывать — в насмешке ли, в безумстве — не понять.