Древо яда (СИ)

Он вновь чувствует ледяное прикосновение кинжала к своему горлу, и вздыхает, ногтями впиваясь в землю. Мгновение — огненная капля крови пробегает по коже. Им обоим чудовищно-жарко хочется узнать, как далеко они зайдут на этот раз.

— Как, — шипит король, — ты… — чернеют глаза его, полнясь не гневом — ненавистью, — посмел?!

Леголас же распахивает глаза, и только смотрит, жадно и голодно — в ожидании, предвкушении, трепете. По достижению пика, начнётся столь любимое отцом падение; он ненавидит это, но ждёт, надеясь, что всё не закончится, но прервётся.

Это происходит на едином вздохе, ломая и с грохотом разбивая последнюю, хрупкую и иллюзорную преграду, что доселе звенела меж ними последней чертой.

— Почему, почему ты просто не мог быть похожим на неё? — губы его короля кривятся в болезненной гримасе, в едином резком движении он поднимается с земли, пряча клинок, и бросая взор, полный презрения и изумрудной, липкой брезгливости — ох, Леголас знает, откуда и в чём берёт она начало, и размышляет лишь: как давно?

Такова победа. Как далеко? Превзойдёт, снизойдёт, падёт? Он сам себе ненавистен — слишком ярка в сознании гротескная картина отцовскими глазами изображённая. Они знают, знают, знают, что это значит…

Он однако победил — запретная черта пересечена, игры в слова закончены.

Он победил.

Победил, не желая победы; победил, боясь оказаться победителем, страшась стать побеждённым, не допуская и мысли о том, чтобы позволить королю проиграть иль одержать верх. Победа — конец. Он не хочет конца. Его король не хочет конца.

Он ждёт. Они считают.

Леголас закрывает глаза. Но, отчего-то, сон, знакомый и выученный до последнего звука, не желает заканчиваться вдруг такой обычной смертью — собственной, принадлежащей мечу, на чьей рукоятке отец лихорадочно сжимает пальцы, силясь сдержаться.

Однако страшно ли ему?

Он чувствует себя выпотрошенным, вскрытым и выставленным, забавы ради, на всеобщее обозрение. Слова застревают в горле птицами — сапфировыми зимородками, с изломанными крыльями, вырванными языками и свёрнутыми головами. Пальцами он касается горла, движимый неуместно ярким желанием: выхватить кинжал, единым резким движением перерезая собственную глотку, и, пальцы пачкая в своей крови, вырвать силой то трепыхающееся и умирающее нечто, что готово было сорваться с языка, но так и затерялось где-то далеко, на путанной и алой дороге от сердца к слову.

Ему нечего сказать.

В конце должна быть смерть. Его смерть, ведь королевству нужен достойный король — так его учили. Его король может убить его, из прихоти, из нужды — так ему говорили, с этими словами, преследующими его в каждой тени, Леголас рос. Его жизнь неуместна, одно его существование приносит за собою хаос и беспорядок, переворачивая всё с ног на голову, а потому ничего удивительного не будет, если король…

Королю дозволено всё. Король любил свою супругу больше жизни. Король винит вас, принц, в смерти своей супруги.

Наставники твердили остерегаться; никоим образом не вызывать отцовский гнев — за него боялись. Тётушка рассказывала о матери, говорила, как король любил ее, пыталась из него её подобие сделать — защищала. Таурендил толкал навстречу, высекал искры, советовал нечто столь же рискованное, сколь и яркое — силился помочь выжить.

Его отец ударил его — впервые за тысячелетия, и Леголас, Моргот возьми, в силах понять, что более чем заслужил это. Его король пытался было убить его — пытался прежде, был в шаге нынче, — никогда этого однако не желая. Не убил.

Он жив. Он будет жить; Леголас знает: ни король, ни отец никогда не найдёт в себе сил, не найдёт достаточно веского повода для того, чтобы оборвать его жизнь, пусть бы и страстно о том мечтая. Его отец впервые увидел его кровь в подобное манере: кровь, которой сам стал причиной; сумеют ли они перейти и это?

Он продолжит жить, гния и разлагаясь в сладком яде лжи, притворства и слепоты, жизнью своей сводя с ума своего государя и родителя. Как бессмысленно.

— Как же я ненавижу вас, — хрипит он, и бежит.

Мироздание, сотканное из пожелтевших костей, стянутых, точно лентой, вязью крови и плетением сухожилий, трещит и ломается под его шагами, не оставляя пути назад.

Леголас смеётся, кашляет и задыхается в слезах, которых никогда не знал и не помнил; бежит, голову сломя, едва не падая.

Мир кружится, кружится, кружится.

Его король кричит ему, зовёт, призывает. Его отец наблюдает в молчании, ожидая.

В который раз за эти часы он взлетает вверх по ненавистным ступеням, захлёбываясь в запахе старости и гари без огня, с грохотом распахивает хлипкую дверь, вновь замирая поражённым в комнате, ставшей невольной свидетельницей последних мгновений жизни первой и единственно-возможной королевы этого леса.

Леголас знает, что может сделать. Помнит, что должен сделать, что должен хотеть сделать, что хочет сделать, что обязан, что… Неважно. Это мишура, шелуха ненужная и до ужаса наскучившая; он знает, знает, что может.

У него есть возможность, право и выбор. Он знает.