Древо яда (СИ)

Он не видит смысла, не понимает причины; он не понимает. Леголаса нет. Нет рядом; Трандуил не чувствует его, Трандуил не узнаёт его.

Леголас где-то далеко, но меж тем невыносимо близко: в лазарете, чудно безмятежный среди мечущихся лекарей. Трандуил не может смотреть на него, не в силах разобрать, не чудится ли ему в жарком бреде едва слышный звук биения сердца; не в состоянии различить лица.

Леголас. Не принц и не сын; Трандуил впервые за тысячелетия ощущает себя столь омерзительно растерянным. Он не знает, что будет дальше.

Мир умирает.

Он бредёт, не разбирая дороги, взором отчаянно пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, но тщетно: багряная листва дурно смердит свежей кровью, ломаясь под ногами бурыми костями. Леголас — в каждом вздохе в тишине, в стеклянном воздухе и небе, ясном до омерзения.

Ему нет спасения. Ни единого звука не раздаётся — сменяются Луны; смерть ему не подкупить. Трандуил слепнет и враз теряет слух, падая, подкошенный, на колени.

Он не может понять, кого теряет и чего лишится. Он не может вспомнить слов молитвы. Он не видит пути.

О смерти Трандуил не помнит, лишь теперь задумываясь, что станется, когда свой конец найдёт он. Их двое; быть может, Леголас должен был бы осиротеть, оба они могли бы погибнуть. Но Трандуил никогда прежде не допускал мысли, что останется тем единственным, кто выживет.

Ему… больно, пожалуй, от осознания того.

***

Трандуил ломает лишь дюжину-другую корон и едва не отдает приказ о немедленной казни всех, до единого, лекарей, когда вдруг обнаруживает себя давящимся чёрным дымом гари посреди покоев жены с вязкими мыслями о том, где бы стоило сына похоронить.

Прошёл год. Вновь проклятая башня охвачена пламенем, а земля скована чешуйчатым доспехом первых морозов. Леголас, чьи кости кропотливо были срощены, сшиты раны и заживлён каждый, до последнего шрам, глаз так и не открыл.

Ему противна и чужда эта слабость. Трандуил ненавистен самому себе: разум, крохи здравого рассудка он теряет с каждой истёкшей песчинкой времени. Леголас — не сын, он важнее.

Трандуил ждёт, вновь лишь ждёт, зная, что теперь уж ничего изменить не в силах: мёртвого пробудить не в его власти. Быть может, где-то незримо далеко его дитя принимает выбор, быть может, он был принят давным-давно — лекарей руками и магией напевами.

Он умеет ждать иль, может так статься, лишь дивно искусно умеет себя в том убедить; жизнь Леголаса — впервые за долгий срок более не в его руках. Его принц, однако, кем бы ни считал себя, чего бы ни желал, обладает, безусловно, одним весьма ценным даром: умением выживать. Трандуил ждёт его, в достаточной мере убедив себя, что встрече быть суждено.

В памяти само собою всплывает нечто диковинное и дряхлое, ложатся на язык старые строчки, сказанные им невесть когда и, не вспомнить, произнесённые ли вслух вовсе: огонь должен гореть, вода должна течь, воздух должен подниматься, земля должна скреплять. Леголас должен жить.

Он наблюдает, выжидает, слушает. Трандуил слышит, как мир, треща и поскрипывая, переменятся в который уже раз; подпалины его зарастают юным дёрном, и уголь, хрипя, тает бурым в седом снегу.

В день, когда вспыхивают алмазной крошкой обещаний первые снежинки, Трандуил ощущает, что должно случиться нечто важное.

Он ступает неслышно в той особенной мягкой тишине, что непременно объявляется во время снегопадов, по пустой и светлой галерее, позволяя чему-то осторожному и острому, пронизывающему сам воздух, себя вести.

Трандуил слабо усмехается, застывая у порога лазарета.

— Моя душа, — зовёт, стонет он. — Моё сердце.

Не сын и не принц. Утихает чёрный ураган, терзающий днями напролёт душу, замолкают наконец резкие, вороньи голоса, твердящие о смерти. Трандуил и в самом деле не знает, чему дальше быть суждено; охваченный тянущим волнением, он облизывает пересохшие губы, коротким взмахом руки приказывая последним из лекарей, здесь остававшихся, уйти.

С неторопливостью, дрожащей на грани робости, он, как и тысячи раз до, пересекает палаты, осторожно опускаясь на краешек той самой постели. Трандуил вздыхает, прикусывает щеку, пристальным взором впиваясь в безмятежное, точно мраморная маска, лицо сына, и ровно столь же мертвенно-белоснежное. Он прислушивается, слабо улыбаясь в ответ трепещующему и отчаянно-быстрому звуку биения чужого сердца.

Застыв на мгновение в нерешительности, Трандуил несмело прикасается пальцами ко лбу сына, чертя неровную, рваную линию, что скоро разрастается по холодной, покрытой испариной коже ядовитыми бутонами цветов мимолётных касаний. Глаза сыновни закрыты не по-эльфийски; трепещут веки в тревожном сне. Трандуилу любопытно: что творится в этой голове, что видит, чем мучается он в это мгновение?

Трандуил узнаёт солоноватый привкус страха, витающий в воздухе: этот сон, рвущий и мучающий его дитя весь чудовищно-долгий год, знаком и стар — он с ними давно, пожалуй — с её смерти.

Он в задумчивости склоняет голову набок: забавно было бы, пожалуй, кинжал поднести, распарывая кожу, вскрывая череп. Каковы на вид мысли, что там таятся?