Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи

Щелкнул кнопкой, и к его облегчению в темноту леса ударил яркий сноп света. Сразу же напряжение спало. Теперь-то он в два счета найдет тропинку.

— Ну-ка, ну-ка, где же ты, негодница эдакая?

Бормоча себе под нос, старик водил фонариком из стороны в сторону. Сначала посветил у своих ног, после справа и слева. Даже на деревья фонарик направлял, чтобы просвет между ними найти. Ничего, к сожалению, совсем ничего.

— Вот же я старый дурак, — бурчал он с досады, не прекращая поиски. — Не захотел днем разговаривать. Не хотел, видите ли, чтобы кто-то чужой разговор услышал. Старый дурень, одним словом.

Световой луч шарил по земле, траве. Гольцман кряхтел, сопел. Топтался на небольшом пятачке.

Вдруг фонарик в его руке дрогнул. Только что метавший из стороны в сторону сноп света замер.

— Шма Йисраэль, — ошарашено пробормотал старик начало древней еврейской молитвы, иудейский символ веры. Казалось, давно уже забыл свои корни, но истоки все равно давали о себе знать. — Что это еще такое? — почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы. — Бог мой…

Там, куда светил фонарик, казалось, шевелилась земля, трава. Гольцман снял пенсне, потер глаза, и снова одел очки.

— Не показалось… Не трава…

По земле непрерывным потоком ползли сотни и сотни паучков — крошечных, побольше, с множеством паутинок-ножек, с черненькими брюшками.

— Господи, — снова и снова поминал имя господа, ибо ничего другого выдавить из себя не мог. — Что же это творится?

Это могли быть лесные муравьи. Гольцман читал, что такой муравьиный поток нередко встречается в природе. Но пауки? Почему? Откуда, куда, зачем?

— Не понимаю. Хм…

Внутри, к удивлению его самого, шевельнулось любопытство. Ему вдруг остро захотелось узнать, а где же конец этого непрерывного целенаправленного паучьего потока. Внезапно страшная война, смерти и трагедии вокруг отошли на задний план. В нем проснулся мальчишка, которому все интересно, которому до всего есть дело.

— Так, посмотрим, посмотрим.

Шагнув в сторону, чтобы не мешать потоку, доктор медленно пошел вперед. Осторожно отводил в сторону ветки, не забывал светить под ноги.

— Кажется…

Паучий поток, вдруг заметил доктор, начал расходиться в стороны. Могло показаться, что он в невидимую стенку уперся и начал ее обходить. Часть крошечных восьминогих созданий повернула направо, часть — налево. Он же, задумчиво хмыкнув, шагнул вперед. Раз они свернули, значит, впереди что-то интересное.

— Вроде, голос чей-то…

Доносившийся до него голос был не совсем обычным — монотонным, совершенно ровным, когда отдельные слова сливались в одно длинное предложение.

— Точно, кто-то говорит…

На не сгибающихся коленях [суставы совсем, ни к черту] старик стал пробираться дальше. Старался не шуметь, но куда там. Ветки, словно специально, цеплялись за одежду, хлестали по лицу.

— Уф…

Через десяток шагов где-то впереди, совсем близко, сверкнул багровый огонек. Похоже, свет от костра. И точно, сразу же дохнуло дымком.

Сделал еще несколько шагов, пока перед его глазами не предстала небольшая полянка. Вокруг костра, играющего на деревьях багрово-красными сполохами, угадывались шесть или семь человеческих фигур.

Гольцман, вытерев выступивший на лбу пот, спрятался за стволом дерева и в изумлении затих. Слишком странным, диким казалось разворачивающееся перед его глазами. На какой-то миг даже показалось, что он находится не в глухом белорусском лесу, а где-то в сибирской тайге и наблюдает за шаманскими танцами.

— Дивно, право слово…

Красноармейцы, а это, без всякого сомнения, были они, сидели вокруг у костра и синхронно раскачивались из стороны в сторону, напоминая собой накатывающуюся на берег волну прилива. Доктору хорошо были видны их спокойные, умиротворенные лица без единой кровинки.

— А это кто… это…

Тут из темноты появился тот, ради которого доктор и забрался в лесную чащу. Правда, Гольцман не сразу узнал сержанта, одетого бесформенный балахон странного цвета. Одежда, словно переливалась. При каждом движении менялся ее цвет или оттенок. Сейчас она просто серого цвета, через мгновение стала серебристой, а потом цвет сменился на бархатисто черный. Непонятно, словом. Может на нем была грязная шинель одета, а может кожаный мотоциклетный плащ. Поди, разберись.

— Хм…

Доктор все сильнее щурил глаза, пытаясь все рассмотреть. Даже слезы выступили, пришлось лезть за платком и вытирать их.

— Может, пока по лесу шел, в паутине извазюкался? — ему все не давал покоя странный цвет одежды. — Не пойму никак…

Сержант тем временем прошел вперед, оказавшись на расстоянии вытянутой руки от костра. Теперь можно было хорошо рассмотреть его одежду, чем сразу и занялся Гольцман.

— Боже мой, — охнул доктор, не замечая, как его пальцы с хрустом цеплялись за кору дерева. Ноги дрогнули, став словно ватными, оттого и пришлось опереться на ствол дуба. — Это же никакая не одежда… господи, как же такое возможно…

Никакая это была не дерюга, не шинель, не плащ-палатка! Оно двигалось, меняло цвет, утолщалось и утончалось! Оно было живое!

— Это же… Господи… Это же пауки!