Дрожь

Когда ему стало казаться, что больше он этого не выдержит, простудилась Мила.

У нее был жар, озноб бил даже под двумя одеялами. Когда она кашляла, в легких свистело. Теперь Бронек носился вокруг них обеих. Ездил к врачу, доставал сиропы, вымачивал лук в меду и пробовал все, что должно было помочь от кашля и температуры.

Когда ему стало казаться, что больше он этого не выдержит, Пес заболел скрофулезом.

Из ноздрей сочилась желтая слизь. Нужно было делать ему ингаляции из горячей воды с карболкой и терпентинным маслом. Бронек набивал мешок растениями и сеном, опускал в ведро с водой и надевал на лошадиную морду. Два раза в день по десять минут. Он буквально валился с ног. По вечерам, когда Хелена и Милка уже спали, еще раз заходил в конюшню и обкладывал челюсть Пса влажными тряпками, вымоченными в льняном семени, потом опускался на табурет и засыпал, прислонившись к прохладной стене.

Когда ему стало казаться, что больше он этого не выдержит, умерла Сташка, последняя из сестер Пызяк, и пришлось ехать всей семьей на похороны.

Пес едва плелся, Милка кашляла, а Хеля, казалось, сейчас уснет. Отек напоминал яблоко, приклеенное к лицу.

На похоронах был только ксёндз и они втроем. Посреди церемонии присоединилась еще потрепанная жизнью женщина, которая, как выяснилось позднее, просто любила похороны.

Накануне Бронек узнал, что Сташка Пызяк завещала квартиру Милке. Придя туда за каким-нибудь платьем, в котором покойницу можно было положить в гроб, он заметил в приоткрытом ящике стола массу одинаковых, частично слипшихся конфет. Разбросал их во дворе через несколько улиц от дома.

Возвращаясь с похорон, они встретили Хелиного брата Фелека, пару месяцев назад купившего телевизор.

– «Бельведер», марка такая, – объяснял Бронеку шурин. – Просто чудо, прошу вас, приходите как-нибудь посмотреть. Лучше всего на «Теле-Эхо» или «Культурную хронику». А вообще, на что угодно!

Бронек, едва живой от усталости, решил, что тоже должен купить такой «Бельведер», и через несколько недель, после многочисленных звонков, разговоров, визитов и переговоров, в их доме появился телевизор. Он казался окошком в ад. Включенный, шумел и трещал. Выключенный, зловеще молчал, словно чего-то ждал. Милка гадала, что же он тогда делает.

Включить его удалось лишь через несколько дней.

Они сходили на могилу Сташки и, вернувшись, уселись в кресла. Бронек без особой надежды включил устройство и покрутил ручки. На экране вспыхнуло изображение, а из динамиков полился голос ведущего.

– Работает! Он работает! – воскликнул Бронек, обращаясь к жене.

Шла программа о какой-то польской звезде за границей. Появилось женское лицо. Таинственные глаза. Экзотическая прическа. Задумчивый взгляд. Пола Негри.

Хелена медленно подошла к телевизору и вырвала вилку из розетки. Улыбнулась мужу и дочери. Пожала плечами.

– Пора ужинать. Сегодня яичница с луком.

С того момента, проведя перед стеклянным экраном меньше минуты, Хелена Гельда не смотрела телевизор больше сорока лет.

Глава седьмая

Через два года после выхода из больницы, в которой Ян Лабендович пролежал больше шести месяцев, он достал из ящика завернутый в рубашку пистолет и приставил к своей голове.

У него была густая бледно-рыжая борода, а волосы доходили до плеч. Руки тонкие, живот толстый. Пальцы пожелтели от сигарет.

Был вторник, двенадцать, а может, час дня, кого это волнует. Кого волнует час, день и год, кого волнует, левой или правой рукой, кого, наконец, волнует, получилось или нет, думал Ян, смотря на отвратительно трясущиеся культи.

Он спустил, он спускает курок.

Спускает курок и идет со сбора урожая у дяди, а в поле лежит она, отказывается от сигареты, они лежат под дождем, потом радио и война, которую он смастерил, свинья, Пихлер на дороге, свадьба, котлеты, Фрау Эберль, да, он спускает курок, а Фрау Эберль поднимает его первенца над головой и на чужом языке говорит, как его любит, и одновременно стоит на телеге и проклинает всю семью, и чтоб у тебя Teufel родился, вопит в отчаянии, и вот он спускает курок и смотрит на своего второго, белого сына, а с кровати доносится тихое: «Задуши его, Янек» – такое уже не забыть, а потом сидит в тюрьме с парикмахером Кшаклевским и слушает выдумки про его больного сына, потом дом и Глупышка, и, наконец, отец и поезда угольной магистрали, от одной мысли в сердце смола, и вот он спускает, спускает курок.

Щелчок. Тишина.

Жив. Ян Лабендович по-прежнему жив, все насмарку, вся жизнь насмарку, если даже это коту под хвост.

Он положил пистолет на колени и расплакался громко, кошмарно – так, как никто никогда не должен плакать. Потом долго лежал на полу и тосковал по сигарете, за которой надо было ползти на кухню. Тосковал по Ирене, которая обихаживала скот. Тосковал по сыновьям, которые были в школе.

По голубому кусочку неба, видневшемуся в открытом окне, проплыла вдали большая птица, почти не шевеля широко раскинутыми крыльями. Ян думал о Глупышке, он так давно ее не видел.