Дрожь

В этот раз он выпил достаточно мало, чтобы избежать большинства неприятных последствий, и достаточно много, чтобы ощутить большинство последствий приятных. Он сидел рядом с матерью, безразличный к людям, то и дело бросавшим на него взгляды, и чувствовал приятное бессилие тела и головы – до той минуты, пока не подъехали к больнице.

У входа колыхалось море размытого.

Густые волны земли разбивались о здание. Окна стекали по стенам. Время от времени размытое выплескивалось с крыши и разливалось в воздухе, заслоняя солнце, а потом рассеивалось, как дым. Виктор спрыгнул с телеги, зашатался, но удержался на ногах. Кто-то засмеялся, кто-то хлопнул его по спине.

Он слушал. Шел вперед и слушал.

Издалека доносился гул реки. Он различал в нем отдельные крики. Размытые, невнятные. Словно тысячи людей одновременно кричали в рупор.

Готов был поклясться, что слышит в этом гаме голос Лоскута и его слова: «Убивать – это сам чудесный, сам прекрасный вещь на свете». И потом: «Идешь? Ты как, Виктор, идешь?».

– Ты как, Виктор, идешь? – спрашивал отец, опираясь на деревянные костыли. Он улыбался.

– Иду, – ответил сын. – Сейчас приду. Мне надо немного…

Снова смех и снова похлопывание.

Ушли.

Виктор закрыл глаза и заткнул уши. Шум реки не стих. Лоскут орал громче всех.

* * *

Хуже всего было в коридорах. По колено в размытом. В палате, где Казю качал своего маленького розового человечка, все вдруг успокоилось.

– Говорил же, что протрезвеет на раз-два! – воскликнул отец, показывая Виктору на ребенка. – Смотри. Твоя племянница. Зося.

Виктор послушно взял девочку на руки. Через конверт чувствовал исходившее от нее тепло. Волосы прилипли к голове, все тельце в складках.

Остальные обсуждали роды и имя новорожденной. Казю достал бутылку и отпил – Ирена заметила, что это некрасиво. Виктор передал сверток Крысе, не спускавшей с ребенка глаз.

Когда через час они уходили из палаты, в коридорах по-прежнему плавало размытое. Казю, казалось, прибавил в росте. Шли молча. Люди оборачивались. Виктор не смотрел. Он разбрызгивал черноту и глубоко дышал.

На лестнице Ян закашлялся. Он хрипел, держась за стену, а зубы покраснели от крови. Молодой косоглазый врач, поднимавшийся на второй этаж, остановился и спросил, хорошо ли он себя чувствует.

– Пятки немного чешутся, – ответил Ян, задыхаясь от кашля. – А в целом неплохо.

– А, шутник, значит, – решил врач. – Тогда желаю всего хорошего.

В конце концов, все вышли из больницы и подождали, пока Ян прокашляется.

Выпачканную в крови руку он вытер о телегу, а потом они вернулись домой.

* * *

Казик сидел на ступеньках и смотрел на овин, присыпанный снегом. Небо походило на кусок стекла. Солнце отражалось в замерзших лужах в поле.

– Слушай… – сказал Виктор, усевшись рядом с ним и положив руки на ляжки.

– Чего тебе? – Казю прихлебнул из бутылки и вытер губы плечом. – Хочешь?

– Нет. Послушай, мне надо с тобой поговорить.

– Господи, разве это не замечательно?! – Казю повернулся к нему: лицо раскрасневшееся, глаза как горизонтальные царапины на лице. – Бляха-муха, у меня дочурка!

Виктор покивал, улыбнулся.

– Очень красивая.

– Еще бы. Самая красивая.

– Слушай, Казю, одна вещь меня гнетет. Дело в том, что…

– Если увижу с ней парня, то клянусь, ноги из жопы вырву, поверь мне на слово. Ничего такого не позволю. Она будет приличной девушкой.

– Дело в том, что я вижу и слышу разные вещи и не знаю, может, спятил или еще чего. Наверно, я какой-то ненормальный. Иногда мне просто… Не знаю.

– Знаешь, что я тебе скажу? Необходимо как следует потрахаться. Сразу все пройдет. Если сам стесняешься, найду тебе кого-нибудь. Да хоть Богну, которая была на свадьбе. Какая у нее потрясная огромная задница, а стонет так, что Боже мой. Ладно, я это устрою. Все устрою.

Говоря это, он обнял брата и выпил еще.

– Я люблю тебя, ты в курсе? Люблю, залупа ты неказистая.

Виктор лишь улыбнулся, похлопал брата по спине, затем встал и направился к двери. Остановившись на пороге, обернулся и сказал:

– Знаешь что, Казик? Вали-ка ты к чертовой матери.

Вскоре он умер во второй раз.

Глава восьмая

Эмилия не знала, почему так часто мысленно возвращается к тому воскресенью и к беседе с отцом. По прошествии лет она лучше всего помнила службу в храме и запах.

Пахло шкафом.

Она стояла на коленях между родителями. Тихо просила у Бога того же, что и всегда. Мама украдкой поправляла юбку. Папа силился не уснуть. Серые упитанные дети с крыльями наблюдали за происходящим со стены. Прихожане незаметно шевелили губами. Лысый мужчина преклонил колени на расстеленном платке у исповедальни и громко откашливался, будто что-то попало ему в горло. Позади кто-то шаркал ногами.

Милка попросила Бога, чтобы он разгладил ее кожу, а потом на всякий случай попросила об этом еще Иисуса. У Иисуса на кресте была такая красивая кожа, что Милка подозревала: он мог бы понять ее лучше, чем Бог, который вроде был ужасно старый. Папа как-то сказал ей, что даже старше, чем сапожник Репка – в самом деле уже очень, очень старый.