Дрожь

Проведя несколько бессонных ночей в здании, где люди постепенно разлагались вдали от своих домов и родных, Ян Лабендович сделал вывод, что на свете нет ничего хуже, чем умереть таким образом. Он хотел умереть у себя. На своем поле, чувствуя под собой землю, по которой ходил всю жизнь.

– Отвезите меня домой, – умолял он.

Умолял Ирену и Казя. Умолял медсестер. Умолял врачей. Умолял других пациентов и навещавших их посетителей. Умолял уборщицу. Умолял всех. И всем было наплевать.

Ирена приходила к нему каждый день. После того, как сказала, что пока не заберет его домой, они перестали разговаривать и просто смотрели вместе на серые тучи. Он уже почти не вставал. Дышать было все тяжелее. Утром находил на подушке большие пятна крови.

Еда по вкусу напоминала сено. Он ковырял вилкой в тарелке и отдавал ее почти не тронутой. Когда проводил ладонями по животу и рукам, ему чудилось, что он трогает другого человека. Он же не мог быть таким худым. Больше всего недоставало сигарет. Он мечтал сильно, глубоко затянуться успокаивающим дымом. Вдохнуть запах табака. Обжечь кончики пальцев скользящим по папиросной бумаге жаром.

По ночам просыпался от разрывавшей изнутри острой боли. Легкие? Желудок? Порой казалось, что болит все. Он бился головой о койку, пока не проходило. Иногда это длилось пять минут, иногда час. Если ничего не болело, чувствовал отупение. Будто улетал из собственного тела. Будто в нем становилось все меньше Яна Лабендовича.

Он смирился с мыслью, что придется попрощаться с миром на больничной койке, как вдруг его навестил Виктор.

Было воскресенье. Вечер. Парень стоял на пороге и ждал, когда отец на него посмотрит.

Наконец отец посмотрел. И отвернулся. Прохрипел:

– Убирайся отсюда.

Виктор подошел к нему и сел рядом.

– Я все тебе объясню.

Отец долго смотрел на него, не говоря ни слова.

– Забери меня домой.

* * *

Шли медленно, часто останавливались. Отец висел на нем, а деревянные костыли тащились по земле. Автобус ехал в два раза дольше, чем обычно, но все же доехал. От остановки до дома всегда было полтора километра – теперь все пятьдесят. Порой сквозь снежную завесу не было видно ни зги. Высокие сугробы вздымались по обеим сторонам дороги. Деревья гнулись под белым грузом.

– Еще совсем немного, – повторял Виктор, – еще чуть-чуть.

Мороз раздирал ему нос, щеки и уши. Ботинки давно промокли. Когда поравнялись с забором, огромный лохматый пес залаял на них от нечего делать и тут же спрятался обратно в конуру. Все попрятались, и лишь они вдвоем, ссутулившись, еле-еле продвигались по скользкой дороге.

Еще совсем немного.

Прошли место, где некогда стояла хата Дойки и где Пихлер салютовал Яну. Миновали канаву, в которой Виктор убил Лоскута. Ветер хлестал по щекам снегом и песком, принесенным с полей. Мир выл и свистел.

Еще совсем немного.

Отец хрипел, словно пробовал переводить дыхание всем телом. Кашлял и дрожал. Мороз пытался залезть повсюду, и Виктору чудилось, что его руки горят.

Наконец показался дом. Он тоже будто съежился от холода. Из трубы сочилась едва заметная струйка серого дыма. По черным окнам ползли ледяные узоры.

– Я сбегаю за Казем, – шепнул Виктор, чувствуя, как тело отца выскальзывает у него из рук. – Сейчас будем дома.

– Я не хочу домой. Хочу в поле.

Ян пытался сказать что-то еще, но захлебнулся очередным приступом кашля. Он задыхался и хрипел. Харкал кровью.

– Хорошо, в поле, – согласился Виктор.

Последние метры он преодолел, пятясь назад и волоча перед собой костистого отца. Человек, когда-то казавшийся ему исполином, был теперь маленькой твердой куклой. Его испуганные глаза глядели по сторонам. Из раскрытого рта вырывались облачка пара. Виктор жалел, что видит отца таким. Никто не должен видеть его отца таким.

– Уже все, – сказал он, поправил хватку и добавил, – не бойся.

Сходя с дороги, Ян уронил костыли. Облепившие землю дюны сверкали в свете луны. Местами из-под снега зияли черные пятна земли.

Ян жадно осматривался, вертясь в руках Виктора.

– Здесь мама твоя… – говорил он тихо. – Здесь мы познакомились. Дом, смотри, какой красивый, я сам строил, ты не помнишь, малюсенький был. А коровник? Помнишь, как мы его ставили? Вы с Казем носили мне ведра. Как вам нравилось!

Виктор отвел глаза. Открыл рот, но молчал.

– Гляди, как все это быстро… – Ян крепко ухватил его за запястье. – Знаешь, сынок, я думал, не дойдем.

Снова кашель, снова хрип, снова кровь, стекающая по подбородку.

– Положи меня здесь.

Виктор опустился на колени и уложил отца на снег. Ян перевернулся на живот. Он долго вглядывался в дом, пока не затрясся, будто что-то взорвалось в его щуплом, морщинистом теле.

Прополз слегка вперед.

– Весной пшеницу надо засеять. Засеешь?

– Папа…

– Засеешь, ты хороший парень, – сказал, не дожидаясь ответа, а потом повернулся и спросил. – Но скажи мне. Где же ты был все это время?

Виктор покачал головой и поднес ладони к лицу. Ветер заметал его снегом, а мир завывал все громче.

– Неважно, – решил Ян. – Неважно, сынок. Главное, посей и не слишком поздно пожни. Вот… Дальше не пойду.