Дрожь

Глава четырнадцатая

Через молчание нерожденных. Через взрывы крика младенцев. Через длительные проблемы с гравитацией и первые неустойчивые шаги. Через рев из-за разбитого колена. Через ускоренное сердцебиение. Через другого человека. Через свадьбы, разводы, драки, примирения, работу, усталость, увлечения и скуку. Через удовлетворение, злобу, зависть и угрызения совести. Через смерть и похороны, через смыкание глаз.

В пещерах, под корнями деревьев, в шалашах и под открытым небом. В глиняных мазанках, деревянных халупах, каменных замках и под ледяными куполами. В горах, в море, в лесах и в пустыне. На поверхности, в воздухе, под землей и в черных жилах мира.

Там, где пламя впервые бушует под ладонью, и там, где начинает крутиться колесо. Вместе с первой зажженной лампочкой и голосом в трубке телефона. Посреди воя двигателя и в секунду тишины после взлета. Во второй пуле, летящей из пистолета Гаврилы Принципа к черепу эрцгерцога Франца Фердинанда, и в стоне Клары Гитлер под телом мужа. Во всех пулях, летящих к черепам, чтобы оборвать жизнь, и во всех стонах, с которых она начинается.

Дождливым днем в поле в Пёлуново, во вспышке от удара в лоб, в языках пламени, сморщивающих кожу, и в грохоте поезда угольной магистрали. В железной стружке, вонзающейся в глаз, и в письме, оставленном под дверью.

В разверстом животе белого человека и в земле, падающей на гроб с его телом, а потом в кольской больнице, на втором этаже, в палате номер восемнадцать, в крике новорожденного, после которого все, почти все, было, как прежде.

* * *

Себастьян Лабендович весил почти четыре кило и не был альбиносом. Он лежал с приоткрытым ртом и не знал о застреленной лошади, распоротом животе отца, бессонных ночах матери, некрологах, мерзких приписках на них, угрозе беременности, похоронах, окриках над могилой, продаже хозяйства дедушки и бабушки и их повторном переезде в Коло.

Слепого и орущего ребенка через несколько дней после рождения привезли в квартиру на Торуньской улице, где ему предстояло провести первые тридцать лет жизни. Поломанную кроватку починили и поставили в комнате, в которой когда-то ежедневно разрастался лабиринт из пахучих простыней.

Как все люди, поначалу он видел только размытое и слышал только шум реки. Эмилия ходила вокруг него, подобно привидению. Кроме пеленания и кормления не делала почти ничего.

Не могла собрать вещи Виктора.

Всякий раз, когда к этому приступала, ей казалось, будто она по кусочкам складывает в мешки и коробки его самого. Книги, которые он читал перед смертью, хранила у кровати. Из некоторых торчали закладки.

Здесь он разлил чай. На этом стуле больше всего любил сидеть. Там она сказала ему о ребенке, а тут они танцевали. Она не владела собой. Разражалась плачем и съеживалась на полу, а потом, неподвижно лежа, пыталась внушить себе, что он вовсе не умер. Хотела сгинуть. Знала, как это делается, и, если бы не Себусь, давно бы осуществила желание.

Она жалела, что мальчик не альбинос: из-за этого Виктор умер еще больше. Он исчез из ее жизни, будто его никогда в ней не было. Она смотрела на своего маленького человека, и ей казалось, что эта любовь ей просто приснилась. Что кто-то над ней пошутил. Если бы не Казимеж, вероятно, сошла бы с ума.

В тот вечер, после похорон Виктора, он сказал ей, что истинные безумцы те, кто видят все окружающее и остаются нормальными. Каждый, у кого есть голова на плечах, рано или поздно свихнется.

– И это должно мне помочь? – она всхлипнула и тут же, не глядя на него, попросила: – Казик, я понимаю, мы почти не знакомы, но ты не мог бы меня обнять? Просто мне кажется… Мне кажется, что это я умерла и что больше ничего нет, и больше ничего не будет и… Ты не мог бы?

– Никогда не был в этом мастером, – немного подумав, ответил он, подошел к ней и прижал к себе. Показалось, будто обнял мешок топленого масла.

С тех пор он приезжал в Коло регулярно. Шел на кладбище, а потом к невестке. Сидел с ней за кухонным столом и рассказывал об успехах в поисках убийцы Виктора, которые он вел самостоятельно. Вот только успехов не было.

* * *