Дрожь

Морфий не помогал, массаж не помогал, алкоголь не помогал, гимнастика тоже. Порой Себастьян просыпался среди ночи и слышал, как мать ходит по комнате, ложится на ковер, потом встает на колени и прислоняется к стене. Случалось, вернувшись вечером домой, он смотрел на нее, скрутившуюся в кресле или на полу, и его пронзала мысль: умерла. Синие губы, глаза, неподвижно смотрящие в потолок, тело словно мокрая выжатая тряпка.

– Мама?

Тогда она поворачивала голову – медленно, будто голова весила тридцать килограммов, – и силилась улыбнуться, а он жалел, что вообще ее окликнул.

Однажды он услышал, как она зовет его из туалета. Поставил на паузу «Кровавый спорт», который смотрел на видеомагнитофоне, и подошел к двери.

– Ты меня звала?

– У меня… нет сил.

Он стоял как вкопанный и молча смотрел в пол.

– Нет сил на что? – спросил в конце концов.

Тишина. И затем:

– Встать.

Он обернулся, оглядел комнату. На экране Боло Йен замер в ожидании, когда сможет дальше дубасить противника.

– Бля, – произнес он про себя, а потом громче: – Подожди.

Отошел от двери, провел ладонью по голове. Один раз, второй, третий.

– Погоди, сейчас, уже иду.

Открыл дверь. Смотрел на стены, на потолок.

– Так, подожди, я возьму тебя под мышки, и ты встанешь, подтягиваем, ага, хорошо, ну погоди, подожди, отлично, теперь встаем, держишься? Схватись за меня вот тут, хорошо, сейчас приляжешь и отдохнешь, может, сделать чаю? Или что-нибудь еще?

Дотащились до кровати, он уложил ее и сел рядом. Она была бледная и худая. До этой минуты он не осознавал, насколько она истощала.

– Пойду сделаю тебе чай, – произнес он и вышел.

Когда вернулся, она лежала, закрыв глаза и приложив руку ко лбу.

– Себастьян, я не знаю… – пролепетала она. – Может, это уже конец?

– Какой конец? – спросил он, поставив стакан на столик. – Конец чего?

– Просто конец. Я правда больше не выдержу.

– Мам, ты чего, не говори глупости…

– Себастьян, мне надо кое-что у тебя спросить.

– Ну?

– Ты видишь иногда какие-нибудь странные вещи?

Он внимательно посмотрел на нее. Маленькие глаза, тонкая шея, кожа как влажная бумага.

– Какие вещи? – уточнил.

– Нечеткие, размытые… Не знаю.

– А может, тебе лучше поспать, а поговорим утром?

– Твой папа видел разные вещи. Потому и спрашиваю. Я боялась, вдруг ты тоже…

– Папа? Какие вещи?

– Сама не знаю… размытые. Он говорил мне о чем-то размытом. И о реке. Реке из голосов. Господи, Себастьян, что я тебе вообще рассказываю?

– То есть что… Папа был…

Она смотрела на него этим звериным взглядом. Он закончил фразу:

– …чокнутый?

Тишина.

– Не-говори-так-как-ты-можешь-так-говорить? – простонала она на одном выдохе.

– Я… Просто…

– Все в порядке. Уже неважно. Я так шучу, сынок. Давай, иди к себе, а я посплю, ужасно устала. Иди.

Он оставил ее, не сказав ни слова, и пошел напиться.

* * *

А что? Не пойдет?

Еще как пойдет. Конечно же, пойдет.

И знаете что? Пусть только попробуют его остановить.

Себастьян пошатывался в ритме города, который вроде бы спал, но, похоже, не совсем. Фонарь слева, стена справа, тротуар на руках, на коленях, на бедре. Трава.

– Тррраввва! – вторил он голосу в голове, но никто его не слышал, ведь он был на улице один, ведь в этом городе никто не разгуливал по ночам, разве что хулиганы с Колейовой, но их он знал, они даже друг другу симпатизировали.

Однако за дело – встать.

Встал.

На середине моста остановился и подумал, не сделать ли то, что Жираф уже пару раз проделывал по пьяни, – но все-таки было страшновато: Жираф меньше, легче, ему наверняка проще. Трезвым Жираф спрыгнул с моста только раз. И сломал ребро. Ну себе в смысле.

А спьяну никаких проблем.

Может, попробовать. Но не точно. Именно «может».

Он ухватился за фонарь, задрал ногу на парапет. Подтянулся, занес вторую. Колени слегка тряслись. Слегка. Взглянул вниз. Варта. Колышущаяся и темная.

Решил все-таки не прыгать, – он же с самого начала понимал, что не прыгнет, – как вдруг в него вселилась уверенность все же сделать это, он ведь не трус, почему бы не прыгнуть. Оторвал одну ногу от парапета и выставил вперед. Рука сжимала фонарь так крепко, что по пальцам постепенно растекалась боль.

Прыгнуть?

Внезапный гул. Он весь дрожит от этого гула и смотрит в колышущуюся темную глубь, смотрит и видит вспышку, и в этой вспышке лежит на тротуаре, грязный, не похожий сам на себя, потом трясется в трамвае и смотрит, ибо надо смотреть, чтобы аккуратно завязать на шее галстук, и чтобы считать, ведь он считает, смотрит на документы, смотрит в экран, ведь все это само не сделается, все это надо подготовить, а потом видит комки земли в пальцах и какое-то человеческое нечто, это же не человек, под простыней, и эта дикая улыбка, улыбка безумца, который сожрал бы тебя, будь у него силы, только будь у него силы и если бы не этот гул, такой же гул, словно…

Гудок.

Автомобильный гудок выл совсем рядом, будто хотел разбудить весь город, который и так не проснется: на дворе ночь, а ночью в Коло только хулиганы с Колейовой…

– Приятель, Богом тебя заклинаю, жить надоело? – раздался чей-то крик, прервав голос в голове Себастьяна Лабендовича.

Значит, не прыгнул.