Друд, или Человек в черном

– Потерпите немного, Уилки. – Диккенс положил дрожащую ладонь мне на руку, но тотчас убрал, заметив мой раздраженный взгляд. – Теперь вы понимаете, – продолжал он, – что все это превратилось у Филда сначала в навязчивую идею, а потом в фантазию. По мнению многих полицейских и сыщиков, включая Хэчери, с которыми я разговаривал впоследствии, именно после зверского убийства лорда Лукана, находившегося под личной защитой Чарльза Фредерика Филда, – убийства, так и оставшегося нераскрытым… Что здесь смешного, Уилки?

Я заливался безудержным смехом. Эта история, этот сюжет были столь восхитительно нелепы и одновременно столь безупречно логичны… Это было так… так… по-диккенсовски.

– Именно из-за фантазии об этом выдуманном неуловимом преступнике, Друде, Филд в конечном счете лишился работы и пенсии, – сказал Диккенс. – У инспектора Чарльза Фредерика Филда просто в голове не укладывалось, что чудовищные преступления, о которых он узнавал ежедневно на протяжении многих лет службы, могут быть столь случайными… столь бессмысленными. В его уме, приходившем во все сильнейшее расстройство, постепенно складывалось представление, что за всеми этими ужасами и страданиями должен стоять один-единственный гениальный преступник. Один-единственный злодей, всемогущая Немезида преступного мира. Противник, достойный великого инспектора Чарльза Фредерика Филда. Противник, обладающий не вполне человеческой природой, чья поимка – произведенная инспектором Чарльзом Фредериком Филдом, разумеется, – положит конец бесконечным сериям зверских убийств, творившихся в городе.

– То есть вы говорите, – сказал я, – что наш общий знакомый, уважаемый отставной начальник сыскного отдела Чарльз Фредерик Филд, был безумен.

– Совершенно безумен, – кивнул Диккенс. – В течение многих лет. Навязчивая идея превратилась у него в наваждение, наваждение в фантазию, а фантазия в кошмар, от которого он уже никогда не очнулся.

– Все это очень складно, Чарльз, – мягко промолвил я. У меня даже сердцебиение не участилось от столь явного вздора. – Но вы забываете о других людях, видевших Друда.

– О каких «других» вы говорите? – тихо осведомился он. – Помимо вас, обманутого мной, моими садовниками и своими гипнотическими галлюцинациями, дорогой Уилки, я не знаю ни одного человека, кто когда-либо верил в существование Друда, – за исключением, возможно, сына Филда.

– Сына?

– У него был внебрачный сын от одной молодой женщины, состоявшей с ним в связи несколько лет. Она уроженка Вест-Индии, жила неподалеку от притона Опиумной Сэл, хорошо нам знакомого – вам лучше, чем мне, полагаю. Жена инспектора так никогда и не узнала ни об этой женщине – она умерла вскоре после рождения ребенка, вероятно, от передозировки опиума, – ни о мальчике, но Филд не оставил сына: отдал его на воспитание в хорошую семью подальше от портовых кварталов, потом отправил в престижную частную школу, а потом в Кембридж – во всяком случае, я так слышал.

– А как звали мальчика? – спросил я.

Во рту у меня вдруг пересохло. Я пожалел, что не взял с собой воды вместо лауданума.

– Кажется, Реджинальд, – сказал Диккенс. – Я наводил о нем справки в прошлом году, но молодой человек куда-то пропал после смерти своего отца. Возможно, уехал в Австралию.

– От чего, по-вашему, умер инспектор Филд, Чарльз?

– От сердечного приступа. Как и сообщалось в газетах. Мы с вами уже обсуждали это.

Я соскользнул с камня и встал на ноги, затекшие от долгого сидения в одной позе. Не стесняясь Диккенса, я отхлебнул изрядный глоток из своей фляжки.

– Мне пора возвращаться, – хрипло проговорил я.

– Но вы ведь останетесь на ужин? Ваш брат и Кейти приехали на уик-энд. Скоро прибудут Перси Фицджеральд с женой и…

– Нет, – перебил я. – Я должен вернуться в город. Мне надо работать. Надо закончить «Мужа и жену».

Диккенсу пришлось опереться на палку, чтобы подняться с камня. Было видно, что левая нога у него страшно болит, хотя он старался не показывать этого. Он вынул из жилетного кармана часы с цепочкой.

– Позвольте мне загипнотизировать вас, Уилки. Прямо сейчас.

Я отступил от него на шаг. Мой смех прозвучал испуганно даже для моего собственного слуха.

– Вы, верно, шутите.

– Я серьезен, как никогда, дорогой друг. Когда я загипнотизировал вас в июне шестьдесят пятого, мне даже в голову не приходило, что период постгипнотических галлюцинаций будет – и вообще может – продолжаться столь длительное время. Я недооценил как силу опиумного воздействия, так и силу писательского воображения.

– Я не желаю играть в эти дурацкие игры, – отрезал я.