Друг

Шейла все еще сидит рядом – как тень. И я почему-то вспоминаю, как она сидела точно так же лет семнадцать назад, когда я болел, и все перед глазами плыло от жара.

– Спасибо… Мы уедем вечером.

– Генри… – Голос у нее тихий-тихий. – Прости. Я… испугалась тогда… Я н-не хотела.

– Знаю. Ты прости… Надумал невесть что.

Она улыбается, а глаза блестят, как будто вот-вот заплачет. Наверное, она и раньше так улыбалась – по-матерински… только я, дурак, не понимал.

– Иди. Картошка остынет.

В кухню я спускаюсь почти бегом. Оттуда пахнет жареными грибами, и живот жалобно урчит.

Боже, как давно я не ел ничего домашнего. Картошка с зеленью, грибы, даже немного самодельной тушенки… Амброзия в сравнении с тем, что удается перехватить на заправках.

Я… буду скучать по такой еде.

Кладу вилку на тарелку. До сих пор я не вспоминал ни о медальоне, ни о Лесаже с его контрактом… И своем новом доме.

Откидываюсь на спинку стула. Вот я уже и впал в сентиментальность, а ведь весь план может просто рухнуть. Теперь я понятия не имею где ее оставить.

Даже позже, в ванной не выходит отделаться от этого вопроса. Когда Болезнь сократила население в семь раз, слишком сложно стало прятать кого-то среди других.

Выключаю душ и тянусь за полотенцем. Может, я все-таки преувеличиваю. Парочка надежных подруг со своим уголком у меня найдется – Изабелла, или та же Одри, например. Уж кто-нибудь из них согласится ее приютить.

Шейла оставила мои старые футболку и джинсы. Все пахнет мылом, как в детстве… Тогда я делал вид, что ненавижу этот запах и смотрел в зеркало – проверить, насколько сильно смогу наморщить нос. Столько лет с тех пор прошло…

Протираю ладонью зеркало над раковиной. Отражение смазанное, в подтеках. Она удачно предложила взять отцовскую бритву – я и правда очень зарос. Вынимаю из стаканчика станок… Прям как когда решил поэкспериментировать с этой штукой мальчишкой.

Кое-как щетина выскребается, но стали заметнее царапины от шиповника. Хорошая примета для поисков, так что лицом лучше не светить. Сразу, как умываюсь, открываю аптечку. Хоть обеззаражу.

Когда возвращаюсь наверх, Шейла с девчушкой все еще сидят на кровати. На коленях у девушки картонка с листом. Слышно, как поскрипывает зажатый в пальцах карандаш.

– Теперь ты почти как раньше. Только… взрослее. – Шейла замечает меня первая.

Девчушка отрывается от рисования – и карандаш вываливается у нее из рук.

– Эй… – У меня не выходит сдержать улыбку. – Это я. Всё хорошо.

Худые ручки отпускают плечо Шейлы. Присматривается… Сажусь на краешек кровати и протягиваю ей руку. Она пускает взгляд на мои пальцы – длинные ресницы взмахивают пару раз.

– Что ты рисуешь?

Протягивает мне картонку с листом. Какие-то фигуры… люди. Одна маленькая – как будто сидит, и от руки к краю листа тянется линия – другие три больше. С черными кляксами на месте паха.

– Черт…

Шейла тоже смотрит на рисунок: сощуривается – очки она оставила на тумбочке, – и лицо ее бледнеет.

Дыхание девчушки превращается во всхлипы, она заваливается на бок, но я успеваю притянуть ее к себе.

– Я принесу чаю – Шейла поднимается с кровати. – Побудь с ней.

Ее быстрые шаги затихают на лестнице, и мы остаемся одни. Девчушка шмыгает носом мне в футболку. Осторожно глажу подрагивающие плечи.

– Знаешь… Она говорит, чтобы старые воспоминания ушли, нужно чтобы новые появились. Вот поедем, отыщем безопасное… место. – Говорю, а горло как будто сводит. Только бы Одри и Изабелла пережили Болезнь…

Глава 5

Шейла объяснила мне, как обрабатывать ожоги и синяки. Как и в каких случаях давать девчушке успокоительное и прочие премудрости – вроде незамысловатых разговоров, чтобы отвлечь ее от дурных мыслей… Дала какие-то таблетки и пакет со всякими… «женскими» делами.

За все это время она не проронила ни слова не по делу. Когда ставил сумки в багажник, приоткрыл одну ради интереса. Все уложено так, как будто это делал не человек, а машина для укладки вещей. Кажется, прощаться не готовы мы оба.

Беру из бардачка фонарик, три комплекта батареек и коробку шоколадных трюфелей. Не заменит меня, но хоть порадует.

«Семейные» … Буквы на коробке переливаются, и я сглатываю комок в горле. Нужно рассказать. Про Авалон, про всё.

Закрываю дверцу и поднимаюсь из низины. Под ногами шуршат листья. Жидкий лес идет в гору, к поселению. Хорошо, что ближе чем в десяти минутах ходьбы машину оставить было негде, – меньше опасности для них с отцом, если на меня и правда объявят охоту.

С холма хорошо видно ряды домиков – даже поздним вечером. Так или иначе, без света местные не сидят – у кого-то генераторы, у кого-то все еще свечи и керосинки… Ловлю себя на том, что хочется пройтись по этим улицам – поглядеть, много ли народу уехало, не рухнула ли крыша в часовне… Старик Годарт, наверное, уже не работает могильщиком: даже когда я был мальчишкой, он жаловался на спину. Мы тогда дразнили его – горбуном – и…

Что-то мелькнуло у часовни. Фары.

Бегу так быстро, как могу. Автовладелец в Кюбьерете всего один, по крайней мере был раньше. Папа. Но у него не джип.