Друг другу вслед

— Нарвалась, колючка? — и посуровел, разом перекинулся на другое. — Ну, как выглядел генерал Гайда? Была вчера на вокзале-то?

— Вместе со своим патроном. Собрался «весь город»: и офицерство, и земство, и кооператоры. Тишком передавали, что адмирал задним числом лишил Гайду всех званий и орденов, а он вышел из салон-вагона в русской генеральской форме… Что тут было, если б ты знал! Толкотня, слезы, крики «ура» и — злой шепоток в адрес Колчака: не оправдал надежд, не смог создать крепкой преграды на пути красных, ко всему вдобавок рассорился с лучшим другом. Пока щелкали аппараты, пока «весь Иркутск» засыпал его цветами, наши земцы сидели в купе капитана Калашникова.

Мамаев быстро потер подбородок.

— Эсера, бывшего контрразведчика армии Гайды? Это вовсе интересно! Мы ведь с ним «крестники», частенько я нападал на его след и в Красноярске, и в Тулуне, и в Черемхове. Правда, вел тот след в офицерские собрания… Ну и ну?

— О чем толковали, не знаю, но по дороге в город мой патрон обронил несколько странных слов. Он-де тотчас едет к управляющему губернией Яковлеву. Или — или, третьего не дано…

— Удивлена, Танюша?

— Неужели и он… Ему-то какая корысть?

— Ого, немалая! — Мамаев понизил голос. — Потерян Челябинск, красные идут к Тоболу, не за горами — «стольный град» Омск. Отсюда потуги — спасти хоть часть пирога, именуемого белой Сибирью. Вот и Гайда полетел на восток, с той же целью. Солдат чешский не хочет воевать — одна причина. А другая — в нас!

Таня оглянулась на Брагина, который безучастно дымил в стороне, пока они говорили.

— Встретила на вокзале твоего взводного.

— Гущинского?

— Да. Не приветствовал Гайду, не пошел в купе. Стоял с надвинутым козырьком. Кое-кто посматривал косо…

Мамаев туго-натуго переплел узловатые пальцы, грустно усмехнулся.

— Честному человеку только теперь и веселиться. Самая пора!

— Он с нами? — тихо спросила Таня.

— Думаю, будет с нами.

— Если против не пойдет?

— Но-но, шустрая. Ты вот что… Передай седоусому, дескать, сызнова командируют в Тулун. Пусть завернет на огонек… — Он встал, громко позвал Егорку: — Ну, прогуляемся в женском обществе? Ты слева, я справа. Бери под локоток, не спи.

Егор словно окостенел, не двинулся с места. Ему казалось, что он с головы до ног в черной липкой грязи, от которой вовек не избавиться, которую не оттереть, не отмыть. Оставалось одно — смотреть издали, затаив дыханье, умеряя тяжелый стук сердца… Но вот и она кивает ему, дружески улыбается краешками губ. Господи, за что такая кара?

6

Многосаженный береговой откос падал круто, почти отвесно. Река под ним бурлила, завивалась воронками, несла ноздревато-белые шапки пены, и время от времени срывалась вниз, гулко ухала подмытая земля. Солнце броско положило по взрябленному ветром плесу искристый путь.

В полуверсте, за стрелкой, виднелась пристань, выше — россыпь деревенских изб, кое-где помеченная грудами темно-сизых пепелищ, сбоку торчала труба давным-давно остывшей доменной печи. Все словно вымерло в Лучихе — ни стука, ни говора, ни собачьего лая. Бабы и дети еще с весны разбрелись по окрестным селам и заимкам… Зато здесь, на высоком бугре, было многолюдно. На добрые двести сажен протянулась цепочка неглубоких, наскоро отрытых окопов, и партизаны, перекурив, шумно устраивались вдоль бруствера, прилаживали поудобнее берданы и дробовики, подсмеивались над козлобородым Кузьмой, который проспал утренний подъем и теперь с неохотой долбил неподатливую, уплотненную веками землю.

По тропе, пролегшей в соснах, похаживал Степан Брагин в английском френче с накладными карманами, просторных синих галифе, у бедра болтался маузер в деревянной коробке. Степан то мрачнел, наблюдая за сонным Кузьмой, то вдруг его лицо расплывалось до ушей, и он тут же спохватывался, напускал строгий вид.

Подошел Силантий, отдуваясь, присел на обгорелый пенек.

— А-а, здорово, соседушка. Давно из дому?

Силантий пробубнил что-то под нос.

— Чего смурый? Ай беда приключилась какая?

Тот не ответил, только повздыхал тяжело.

— Ну, ладно, ладно. Понимаю. Иди в обоз, выбери лошака посправней, сбрую, телегу, чин чинарем.

— А… опосля? — с присвистом спросил сосед.

— Твой будет, на веки вечные. Мы берем, но не забываем, вертаем сполна. Дуй, у нас тут бой грянет скоро…

Он поднес к глазам трофейный «цейс», вгляделся в поречье, усы его встопорщились.

— Кузьма, второй дымище зачернел, ниже Заярска!

— Жгут почем зря, сводят села на нет. Не ровен час, и к нам пожалуют… — просипел Кузьма, разогнувшись. — А мы с самодельной горе-пушчонкой, да через одного с дробовиками. Раскокают вдрызг, чует мое сердце.

Брагин добродушно отмахнулся: дескать, не зуди. Оно хоть и самодельное, орудие-то, а грохнет как взаправдашное.

— Эй, Петрован, запыжили крепко?

Из кустов краснотала вынырнул Петрован.

— В-в-все на мази. Сват Пантелей с-с-старый бонбардир, туго дело знает, — он весело блеснул зубами. — Ч-ч-чего-чего в трубу не напихал! П-п-пороху фунтов пять, потом пуль, жаканов, с-с-сколько было, а на закуску — рубленых г-г-гвоздей. Окрошка будет славная!