Другая

Я всегда была неспособна включаться в социальные игры такого типа, в то, что требует фальши. Стоит мне выговорить одно-единственное фальшивое слово, как я чувствую себя грязной. Мне кажется, что оно режет слух, что люди уставятся, увидят это по мне, подумают: неужели она думает, что мы на это купимся? Вместе с тем, я не выношу людей, которые не притворяются и непременно стремятся высказать свое мнение, даже если это ставит остальных в неловкую ситуацию. Или принципиально считают, что все должны принимать их такими, как они есть, и желательно ценить их за то, что они честны и говорят то, что думают. Люди, думаю я. На меня не угодишь.

На кухне повсюду стоят подносы с маленькими бутербродами и мисочками с чипсами, народ разговаривает и смеется, высокое весеннее небо за окнами делает их веселыми и шумными. Вот на такой же вечеринке поздней осенью, немногим более полугода назад, я впервые разговорилась с Алекс. Немногим более полугода назад я познакомилась с ней и Карлом и думала, что они все изменят.

Я отпиваю глоток вина, оно вкусное, лучше вина, которым обычно угощают на подобных вечеринках, где вообще редко угощают вином, поскольку все студенты и ограничены в средствах. Внезапно возле меня возникает Эмили, вид у нее счастливый.

– Я действительно рада, что ты пришла, – слегка понизив голос, говорит она.

– Я тоже.

– Как у тебя дела?

Как у меня дела? Не знаю. Неважно. Я сглатываю.

– Тебя это действительно интересует?

Она кивает. Позади нее из гостиной доносится громкий смех.

– Мы не можем немного пройтись? – спрашиваю я. – Типа вокруг квартала?

– Ну, ладно. – В ее голосе слышится некоторая растерянность, потом она, похоже, видит по мне, что я имею в виду что-то серьезное. – Конечно, можем, – добавляет она.

Мы садимся на подставку для выбивания ковров во внутреннем дворе. Это настолько напоминает поведение подростков, что у меня возникает желание закурить и, порывшись в сумочке, я извлекаю мятую пачку. В виде исключения Эмили тоже хочет сигарету, мы курим, сначала молча, потом я начинаю рассказывать. И рассказываю все, от начала до конца. Про Карла и Алекс, обо всем, что произошло до того, как я узнала, что он ее отец, и обо всем, произошедшем потом, об аудиторе и фотографиях, о встрече с Карлом и Габриэллой, о договоре, деньгах и квартире.

– Господи, – произносит Эмили, когда я замолкаю. – У тебя есть еще сигарета?

Я смеюсь, она тоже смеется. Все прямо как в гимназии, когда мы так же сидели во дворе и курили в ожидании начала жизни. Возникает точно такое же ощущение, как тогда, мне вовсе не требуется перед ней оправдываться. Она просто слушает.

– Что же ты теперь собираешься делать? – спрашивает она.

Я вздыхаю.

– Я должна переехать. Мне больше нельзя здесь оставаться. Я толком не знаю, что буду делать, но… ведь у меня скоро будет жилье в Стокгольме.

Она кивает.

– Знаешь, извини, что я спрашиваю, но тебе не кажется… ну, тебе не кажется это аморальным? Насчет денег?

– Мораль существует для тех, у кого есть средства, – бормочу я.

– Да ладно, – усмехается она.

– А как же эта квартира? – я киваю на распахнутые по случаю теплого вечера окна и балконную дверь, из них доносится музыка, смешивающаяся с сумерками. – Она, наверное, стоит гораздо больше ста тысяч? Миллион? Два? Разве ты сама заработала достаточно денег, чтобы выкупить долю в квартире Никласа?

– Нет, конечно нет.

Мы молчим.

– Ты была права насчет женатых мужчин, – говорю я.

– Вот видишь, в чем-то я все-таки бываю права, – откликается она, теперь уже улыбаясь.

Темнота, когда я иду домой, – весенняя темнота: легкая, как бы прозрачная, в отличие от темноты в конце лета и осенью, кажущейся плотной, непроглядной. На самом деле так быть не может, думаю я, на самом деле темнота – это просто темнота, но ощущение все же такое, мне думается, что связано это не только с тем, что я знаю, что сейчас конец апреля. Я думаю, что если бы просидела взаперти, не имея представления о времени или смене времен года, а потом внезапно вырвалась наружу в эту ночь и просто увидела небо, то все равно смогла бы сказать, что оно весеннее.

Стоя перед дверью и отыскивая в сумочке ключи, я вспомнила, что забыла сегодня проверить почту, и в почтовом ящике в вестибюле оказался конверт из Стокгольмского университета. Сначала я думаю, что это должно быть какая-то ошибка, ведь с чего бы они стали посылать мне письмо, но, вскрывая конверт зубчиками ключа, я вспоминаю, что подавала заявление на летние курсы. Зимой, когда Алекс раз за разом повторяла, что я не обречена всю оставшуюся жизнь стоять в моечной, я, проявив редкую уверенность в себе, подала заявление на несколько летних курсов, просто чтобы попробовать, попытаться, чтобы каким-то символическим образом заявить о себе.

Лампа под потолком дает слабое освещение, но я все равно вижу текст совершенно отчетливо: «Вы приняты на “Ландшафты как память, нарратив и конструкт”, литературоведение, 15 кредитов за полный курс».