Другая

Детей дома нет, наверное, они в школе, это самая обычная среда, совершенно обычная для всех людей, которые не внесли путаницу в свои жизни. Карл и Габриэлла явно оба свободны от работы, у Карла, видимо, один из его выходных дней посреди недели, а она наверняка может распоряжаться временем по собственному усмотрению, пока делает то, что должна, и появляется на запланированных встречах, никого не волнует, если она в самый обычный день приходит на работу только после обеда – так бывает, когда у тебя хорошая работа. Когда у меня осенью было дело в банке, мне пришлось отпрашиваться у шефа большой кухни, отмечать свой уход, ехать на автобусе в город, чтобы, постояв в очереди в банке, ехать обратно и отмечать свой приход, это заняло не один час и стоило мне нескольких сотен крон; если у человека хорошая работа, где он и так хорошо зарабатывает, ему нет необходимости терять на подобном деньги – это несправедливость, о чем я готова бесконечно повторять, включая сюда две кроны, которые надо платить за каждую чашку кофе на большой кухне. Интересно, есть ли в адвокатской конторе банка из-под варенья для монет по одной кроне – эта мысль невольно вызывает у меня улыбку. Вернувшаяся с кухни с чашкой капучино из эксклюзивной кофемашины Габриэлла Мальмберг рассматривает меня, а мне любопытно, сколько стоит каждая чашка из этой машины.

– Я узнаю вас по фотографиям, – усевшись рядом с Карлом напротив меня, говорит Габриэлла.

Я не знаю, что отвечать. Она узнает меня по фотографиям, где я в одежде ее дочери раздвигаю ноги на камеру. Она говорит это, чтобы меня смутить? Мой первый инстинкт – действительно смутиться, потом я злюсь. Я никогда не лежала бы в ее постели в этой одежде, если бы муж ей не изменял. Это его вина. Судя по его виду, она уже дала ему это понять.

– Прошу прощения за эту встречу, – произносит она. – Я понимаю, что она кажется вам странной. Но надеюсь, вы понимаете, что это важно для нашей семьи. Я должна узнать, правду ли говорит Карл.

– А что Карл говорит? – бормочу я.

На его семью мне наплевать. Он может вместе со своей семьей отправляться ко всем чертям.

– Что эти фотографии делал не он, а Александра.

Она смотрит на меня. Карл тоже смотрит на меня, в его взгляде присутствует отчаяние, напоминающее отчаяние, когда мы лежали в моей постели и он проводил рукой по дешевой шелковой ткани на нижнем белье, которое сам мне купил, и просил меня быть его маленькой девочкой. Правда, тогда это было от возбуждения.

В квартире абсолютно тихо, во всем городе царит полная тишина. Молчат даже чайки над рекой.

– Да, верно, – отвечаю я. – Их снимала Алекс. Когда приходила сюда поливать цветы. Я составила ей компанию. Мы выпили немного вина, и… ну, потом, можно сказать, ситуация вышла из-под контроля. Тогда она и сделала эти снимки.

На лице Карла безошибочно читается облегчение. Габриэлла тоже явно испытывает облегчение, хотя она лучше владеет собой. Она откашливается.

– Тогда ладно, – говорит она. – Значит, будем считать, что так и было. Еще мы были бы признательны… – Она опять кашляет, тянется за лежащей на столе бумагой, подвигает ее ко мне. – Если бы мы договорились, что вы никому об этом не расскажете. И если имеются копии фотографий или еще фотографии, то вы их никому не покажете. Тогда вы их просто уничтожите.

Я думаю, что она, вероятно, шутит, но вид у нее серьезный. Деловой.

– Мы думали предложить сто тысяч крон. Вы согласны на такую сумму?

– И мы подумали… – перед тем, как продолжить, Карл косится на жену, и та слегка кивает. – Мы подумали, что можем помочь тебе, если ты захочешь осенью переехать в Стокгольм… о чем, я знаю, ты говорила.

– Помочь мне? Вы что, собираетесь отвезти прицеп с моей мебелью?

Я усмехаюсь или фыркаю, но Габриэлла и Карл сохраняют серьезность.

– Друг нашей семьи будет еще минимум год жить за границей, – вступает в разговор Габриэлла. – Речь идет о трехкомнатной квартире на площади Санкт-Эриксплан. Она не будет вам ничего стоить и освободится к началу лета.

Она подвигает бумагу еще ближе ко мне, это договор. Я почти не вижу, что там написано, в голове взад и вперед проносятся мысли. Они хотят меня купить. Хотят заплатить мне за молчание, а потом отослать меня из города, как отсылали угодивших в несчастье с директором завода служанок, чтобы те рожали незаконных детей в другом месте, не доставляя неприятностей. Я испытываю отвращение к себе. Чувствую себя дешевкой, как всегда, дешевой, а затем думаю, что сто тысяч – это не так уж и дешево. Сто тысяч за то, чтобы сохранить семейное счастье, семью с рождественской открытки. Служанкам не платили, во всяком случае так много. Им приходилось оставаться служанками. Я этого избегу. Я смогу прекратить мыть посуду, а потом переехать в Стокгольм и не брать заем на учебу и, возможно, смогу несколько месяцев просто писать, возможно, уже сейчас, летом: не работать, не приходить домой с болью в плечах, коленях и ступнях, а просто писать, вставать утром, садиться за компьютер и писать. Головокружительная мысль.