Другая история

Летняя послеобеденная сиеста, когда высокое июльское солнце заливает палящим светом сады и огороды, — дело святое. Белка, вывалив язык, осталась валяться в прозрачной тени яблонь, а мы с Тимом перебрались тюленить в прохладу дачного домика. Ширины полуторной, крепко сбитой из досок кровати как раз хватало, чтобы удобно разместиться вдвоём. Тим спал; его дыхание было глубоким и мерным, и я в чуткой полудрёме вслушивался в ритм вдохов и выдохов: здесь ли? не ушёл ли бродить по чужим полудённым грёзам? Загривок Тима пах мятой травой и пылью, и я воображал, будто точно так же пахнут солнечные зайчики, пробирающиеся в комнату через неплотно задёрнутые занавески. В ленивой, густо-медовой тишине вообще очень легко воображались всякие глупости. Например, как Тим зашевелится, просыпаясь, и повернётся в моих объятиях. Как дрогнут пушистые светлые ресницы, открывая миру неуловимую прозелень глаз, и какой сладкой будет сонная улыбка. Да, я по уши влюблённый романтичный придурок — на тридцать лохматом году жизни — ну и пусть. Не всё же быть прожжённым циником.

Тим счастливо вздохнул, разворачиваясь. Открыл глаза, улыбнулся — мои фантазии были лишь бледным отблеском лучистого сияния этой улыбки — и шёпотом спросил: — Что?

— Ты, — выдохнул я, накрывая его губы своими. Нектар и амброзия, как любят петь служители Эрато, не подозревая о том, что иногда их эпитеты прозаически правдивы.

Потом сладость сменилась солью — под моими губами бешено пульсировала голубоватая жилка на шее Тима. Чуть ниже и левее её было особенное место, которое обязательно следовало прикусить, чтобы Тим беззащитно всхлипнул «Ах!». Ещё одно такое место находилось у него на внутренней стороне правого бедра — я всё-таки составил подробную карту его тела и, по-моему, открыл тогда много нового для нас обоих. Сегодня мне тоже хотелось чего-то вдумчивого и неспешного, тягучего, как расплавленный уличный воздух.

— Не будем спешить?

— Если удержишься.

Я замер в нерешительности: правильно ли я понял?

— Предлагаешь повторить наш последний опыт?

— Почему нет?

Потому что это больно, хотел сказать я, но не сказал.

— Смазка…

— Всё в тумбочке.

Фантастически предусмотрительный человек.

Пускай этот раз был не первым, я всё равно волновался, как подросток, и поэтому медлил, сколько мог. Бережно растягивал Тима пальцами, не забывая при этом уделять внимание и его напряжённому члену. Иногда аккуратно касался внутри чувствительной выпуклости простаты, и тогда всё тело Тима пронизывала сильная дрожь. Однако наступил момент, когда я поймал короткое «Пора» в брошенном на меня через плечо полуночном взгляде, и медлить стало некуда.

Он был восхитительно, сладостно узким, и даже смазка здесь мало чем помогала. Забывая дышать, я вошёл в него на всю длину и остановился, пережидая острый предоргазменный спазм. Что за наваждение: я занимался анальным сексом с самыми разными партнёршами, но такого кайфа просто от того, что я внутри, не испытывал никогда.

А вот Тиму сейчас было не до удовольствия. Я чувствовал, как он старается расслабиться, привыкнуть ко мне, и помогал ему в этом, чем мог: прикосновениями, поцелуями, жарким шёпотом о том, какой он горячий и тесный внутри, как я люблю его и как благодарен за то, что он разрешает мне делать с собой такое. Наконец напряжение ослабило тиски, и Тим хрипло выдохнул «Продолжай». Тогда я собрал в кулак всю свою выдержку и начал двигаться. Нам обоим хватало лёгких покачиваний, однако даже так я продержался позорно мало.

— Сейчас, — пробормотал я Тиму. Он резко кивнул, и мои последние фрикции вышли чудесно размашистыми.

Молния невыносимого блаженства, от крестца до темени. Белая вспышка под крепко зажмуренными веками. Улыбка Бога, от которой я, поражённый, застыл на стыке сна и яви. Потом качнулся, теряя равновесие, в панике хватаясь за ткань сновидения, но она расползлась под моими пальцами, как гнилая ветошь. И я проснулся, ярко помня своё безумное желание остаться на той стороне навсегда.

***

Спать днём — дурное занятие. Мало того, что голову потом разламывает похлеще, чем с бодуна, так ещё и снится такое, что после хоть в петлю лезь. Я закрыл глаза и громко, внятно выматерился самым отборным матом, который только знал. А потом встал с дивана и пошёл устраивать себе ледяной душ, чтобы усмирить возбуждённую до предела плоть — грёбаная физиология срать хотела на естественное отвращение разума.

Почему я? Что со мной не так, отчего мне нельзя жить, как обычному человеку? И как быть теперь? Занести алкоголь и пиццу в список пищевых табу, сменить паспорт, место работы, профессию, город, страну? Или трусливо попросить Тима написать заявление? Хотя, если мы поделили этот сон на двоих, то и просить не придётся.