Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Изучение этого раннего периода складывания периферийной историографии показывает, кроме того, величину и значимость научного вклада А. А. Формозова, который впервые поставил некоторые вопросы о логике развития сталинской исторической науки. В частности, ему принадлежит вопрос о том, каков же был «рецепт успеха» историка в ту пору. При этом, признавая абсолютную правильность и продуктивность постановки таких вопросов, совершенно не обязательно следовать за Формозовым в ответах. Как мог увидеть читатель, Богаевский обладал всеми теми же составляющими, которые, по мнению Формозова, обусловили успех Струве (некоторые изъяны в прошлом с точки зрения новой власти, дореволюционный научный опыт и готовность принять новые правила игры в теорию), но не смог даже приблизиться к тому, чего добился последний.

Это говорит о том, что привходящих факторов было больше и действовали они сложнее. Один из таких факторов – мнение научного сообщества. Даже находясь в «разомкнутом», неавтономном состоянии провоцируемой извне войны всех против всех, сообщество сохраняло пусть и размытые представления о личной репутации – как минимум о неких пределах, переход которых резко снижал поддержку тех или иных фигур. Как выяснилось, эта поддержка имела значение даже в это суровое время, хотя этого слишком мало для того, чтобы говорить о какой-либо самостоятельности исторической науки. Достаточно привести пример антиковеда С. И. Ковалева (1886–1960), профессора ЛГУ. Обладая тонким чутьем на перемены, он достаточно удачно менял свою риторику и перестраивал содержание работ, но донос на него позволил инспирировать дело о деятельности якобы подпольного кружка, которое привело к его аресту в 1937 г.[348] Ковалеву повезло выйти, и он даже смог более или менее восстановить свои прежние позиции, но опасность того, что он будет выброшен из системы в принципе, была более чем реальной. Если бы не существовало системы доносительства, осторожный Ковалев, скорее всего, никогда не оказался бы в ситуации травли и открытой критики в печати.

Касаясь случая с Никольским, можно видеть, насколько сложно разобраться, какой из факторов оказался решающим в его поражении: слабость Никольского в шумерологии или низкая сочетаемость его понимания древневосточного общества со схематизмом сталинской версии истории. Поскольку то и другое по отдельности кажется вполне преодолимым (уж во всяком случае Никольский всегда мог объяснить, почему цитаты из Ленина и Сталина не опровергают мнения о феодализме на Востоке), то следует признать, что именно сочетание указанных факторов, как и некоторое запаздывание Никольского в смысле улавливания изменений пропагандистской парадигмы (вызванное отчасти и его работой за пределами Москвы и Ленинграда), обусловили невозможность реальной конкуренции со Струве. Тем не менее это показывает, что даже тогда фактор содержания научных текстов имел значение.

Следует помнить и о том, что стратегии, которые нам сейчас кажутся заведомо бесперспективными, могли выглядеть совсем по-другому во время борьбы за правильную трактовку теории. Казалось бы, очевидно обреченная на отвержение астрономическая история Н. А. Морозова, и та получила марксистское обрамление и обоснование. В архиве Морозова сохранилась неопубликованная статья М. С. Дмитревского (1887–1937) «Откуда Маркс и Энгельс черпали свои воззрения на античную историю», написанная в 1933 г. Автор статьи отмечал, что Маркс, «открывая и обосновывая диалектический материализм», был вынужден брать «в силу необходимости» современные ему труды буржуазных ученых[349]. Сейчас же можно, опираясь на открытие Марксом гениальной теории, пересмотреть прежнюю хронологию – «правильность диалектического материализма от того не пострадает»[350]. Наконец, уже совсем наивно:

Если бы Маркс познакомился с исторической теорией Николая Морозова, то весьма вероятно, что он признал бы ее правильность и нашел бы, таким образом, в древней истории еще более веские подтверждения для своей всеобъемлющей теории диалектического материализма[351].

Работа Дмитревского очень хорошо показывает, что ее автор пытался догнать меняющую конъюнктуру и не успевал: подробно расписывать, что именно по античной истории Энгельс и Маркс брали у буржуазных историков без проверки по источникам и в чем их данные не совпадают с современными представлениями[352], было в 1933 г. уже, конечно, моветоном. Маркс и Энгельс представали к тому времени настолько чистыми источниками знания, что их не могли замутить факты, заимствуемые ими из трудов буржуазных ученых; более того, их сила очищала и легитимировала те данные, которые они заимствовали[353]. Но Дмитревский этой перемены не понял[354].