Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

В 1937 г., когда вышел новый закон о жилищном фонде, она решает выкупить свою квартиру, для чего ей требовалось внести около 2000 рублей в течение полугода. Сергеенко рассчитывает получить их частично благодаря гонорарам от Сельскохозяйственного издательства, а оставшуюся сумму просит от Бурского авансом за свои «греческие переводы» – 700 рублей[335]. В 1939 г. она просит Бурского взять ее на полную ставку в секцию, причем написать в университет «грозное письмо», чтобы дело выглядело так, будто это инициатива не ее, а Бурского[336].

Иными словами, перед нами взаимовыгодное сотрудничество, в котором Сергеенко оказывается заинтересованной никак не меньше, чем Бурский. Более того, именно под его опекой она занимается не только переводческой, но и научной деятельностью. В 1935 г. она защищает кандидатскую диссертацию, отзывы на которую давали Вавилов и Жебелёв[337].

И во всем этом тоже проявляют себя особенные черты ее жизненного пути. У Сергеенко фактически нет работ 1920‐х гг., ее публикационная активность начинается в годы быстрого становления сталинской историографии, но при этом она продолжает существовать и в науке в особом режиме – ее работы посвящены таким конкретным, таким узким вопросам, что не допускают высокого уровня абстракций. Да и начинаются они часто сразу с того, что переходят к сути, к описанию, к формулированию какого-либо тезиса, касающегося италийского ли огорода или оливкового хозяйства. Вот, например: «История италийской агрономии напоминает собой книгу, из которой начисто выдернут целый ряд страниц…»[338].

Иными словами, разными путями Сергеенко избегает широкого применения марксистской терминологии. Иногда это делается вполне искренне – человек, который пишет, что «эллинистические симпатии Сципионова кружка общеизвестны»[339], словно и не собирается выходить из своего кокона, адресуя работу тем, кому не нужно пояснять, что такое кружок Сципиона. Наверное, отсюда и употребление слов, которые непременно вызвали в те годы истеричные обвинения в модернизаторстве, если бы оказались в статье с большими претензиями: скажем, именование владельца виллы в эпоху Вергилия помещиком[340].

Но есть и более явные указания на аккуратное отстранение от доминирующей терминологии – отсутствие «руководящих» цитат из всего ряда новоявленных «классиков» от Маркса до Сталина. Здесь нет никакого вызова или намека на оппозиционность, но очень хорошо заметно, что в общем и целом Сергеенко пишет то, что мог бы написать и не живущий в Советском Союзе исследователь, и избегает писать то, что мог написать только историк, живущий при советском строе. Темы рабства, которая была самой популярной в довоенную эпоху историографии древности, она избегает. Но ради уяснения особенностей ее стиля можно нарушить периодизацию этой книги и обратиться к статье 1950‐х гг.: «Рабство, определившее в огромной мере экономический и социальный строй античного мира и придавшее этому строю черты исключительного своеобразия…»[341] – так она начинается. А вот концовка другой статьи, еще предвоенной: «Новое сосуществовало рядом со старым… Потихоньку и незаметно расшатывало оно старую агротехнику, постепенно слагаясь в некий комплекс, знаменовавший собой переход от древнего мира к феодальному средневековью»[342]. С тем, что рабовладение было и влияло на все сферы жизни античного мира, не спорило бы большинство историков не только в Союзе, но и за его пределами, включая Ростовцева, который и сам писал нечто подобное. Но вот того, что античный мир жил при рабовладельческом строе, что рабовладение было не просто очень важной, но центральной его характеристикой, Сергеенко не сказала. Когда историки науки делают подобные заключения (по типу «нигде не писал, что он марксист»), это всегда выглядит подозрительно – как и любой аргумент от умолчания, поэтому не стоит спешить с выводами, но следует указать, что в случае с Сергеенко эта тенденция прослеживается вполне отчетливо[343]. Она словно выходит из раковины, но очень осторожно.

Война нанесет по ее с трудом установленному миру несколько жестоких ударов. Погибнут многие знакомые, а она останется в Ленинграде и переживет блокаду. Меликова умрет – уже в эвакуации, в Казани, в сентябре 1942 г., не сумев оправиться после истощения. В декабре 1941 г. в Ленинграде умрет Рыдзевская, за три недели до смерти Жебелёва.