Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

А затем были Зелинский и Ростовцев. Зелинский умел давать широкие обобщения в форме ярких лекций, но курс 1910 г., по воспоминаниям Сергеенко, не был этим слишком увлечен[312], «приземленность» Ростовцева к источнику, видимо, вдохновляла больше. Как и было сказано выше, строгость последнего была легендарной, но для его учениц это не был страх ради страха или покорность в ущерб индивидуальности, чему свидетельством количество тех бестужевок, которые посвятили свою жизнь изучению античного общества. Он заботился об ученицах, и, возможно, по его протекции Сергеенко, явно стесненная в средствах, начала преподавать в гимназиях. С окончанием курсов в 1915 г. проблема самообеспечения встала более остро, но по представлению Зелинского ее оставили на курсах еще на год, присудив стипендию имени Е. И. Лихачевой[313]. К сожалению, женский путь в науку тогда был длиннее и извилистее мужского, да и время диктовало новые условия – заграничная командировка, которую получили и Добиаш-Рождественская, и Протасова, и Меликова, была уже невозможна для Сергеенко, поскольку началась война, а выпускные экзамены она сдавала в 1916 г.

Как уже мог заметить читатель, эффект появления новых университетов в провинции был подготовлен еще в царское время – в том числе с точки зрения роста новых кадров преподавателей. В полуголодном Петрограде 1917 г. оставаться было трудно, и Сергеенко вернулась в родные края, чтобы учительствовать в селе Андреевка, а вскоре по протекции С. В. Меликовой была приглашена на недавно открытый в Саратовском университете (бывшем Николаевском Императорском) историко-филологический факультет. В день Октябрьской революции Сергеенко прибыла в Саратов в качестве преподавателя греческого и латыни[314].

Так что начало преподавательской карьеры в общем совпало у Сергеенко со становлением советской власти, и новости, которые приходили в Саратов, были для нее далеко не радостными: летом 1918 г. из страны уехал Ростовцев (после угроз в его адрес). Его отъезд вкупе с остальными событиями заставил молодую его ученицу решительно переосмыслить свое поведение и свои перспективы в родной стране:

Нет сиротства горше сиротства ученика, оставшегося на первых же шагах своего самостоятельного пути без учителя. Ребенок-сирота часто находит людей, которые заменят ему отца и мать. Учителя никто не заменит. Горе осиротевшему ученику! Вдвойне горе ему, когда из доброй, ласковой атмосферы внимания, поощрения и сочувствия он оказывается в водовороте подозрения, недоброжелательства и отрицания тех научных основ, на которых он воспитывался[315].

Очевидно, она тоже была напугана тем, что прошлые успехи теперь становились возможной основой для обвинения. Но если другие (как Богаевский) уже успели начать какую-то карьеру «в прошлой жизни», то она – еще нет, и выбор для нее был прост: громогласно отречься от «буржуазных» курсов и учителей-кадетов или сделаться максимально незаметной.

Собственно, это был тот случай, когда желания и возможности более или менее совпадали. Для научной деятельности в Саратове больших перспектив не было, а преподавание греческого языка или чтение лекций по античной литературе в начале 1920‐х гг. были очень далеки от опасно актуальной современности. Поэтому провинциальный университет, в котором волею судеб оказалось много интересных и одаренных людей, был совсем неплохим убежищем: кроме упомянутой Меликовой, сюда из Томска (где работала в 1917–1921 гг.) приехала Протасова, из Киева перевелся для продолжения обучения А. И. Доватур (1897–1982), переехал также египтолог Ф. В. Баллод (он был деканом факультета в 1919–1921 гг.), приезжали с лекциями С. Л. Франк, Г. П. Федотов, М. Фасмер, В. М. Жирмунский. Наконец, в 1922 г. Сергеенко начала учить латыни Н. И. Вавилова, которого интересовали тексты римских агрономов; он же и подал ей идею заняться их переводом[316].

Первая публикация – и та очень скромная – только в 1926 г., в неофициальном сборнике статей в честь С. А. Жебелёва[317], практически никому не доступном, и потом – еще длительный перерыв; стабильно публиковаться исследовательница начнет в возрасте за сорок, прожив почти незаметно при новой власти полтора десятилетия. За это время она переедет обратно в Ленинград (в 1929 г., когда и до Саратова докатилось переформатирование образования), начнет работать здесь в Государственной публичной библиотеке, затем найдет место преподавателя латыни в медицинском институте.