Другая история русского искусства

Художники, противостоящие в Петербурге как новому передвижничеству с его серьезностью и социальной ангажированностью, так и передвижничеству вообще, группируются на этот раз не вокруг Академии художеств, а вокруг частного, дружеского кружка Александра Бенуа. Этот кружок, состоявший первоначально из самого Бенуа и Вальтера Нувеля, а затем Константина Сомова, Дмитрия Философова, Григория Калина, Льва Бакста, сложившийся еще в гимназии Мая и существовавший после 1890 года, уже во время учебы бывших гимназистов в университете, как общество самообразования (под названием «Невские пиквикианцы»), немного напоминает ранний «Арзамас», породивший столетием раньше пушкинскую «литературную аристократию».

В России с ее «демократической» массовой культурой, господствующей со времен Булгарина, а затем Чернышевского, сам факт возникновения культурной аристократии — и сами принципы ее формирования — представляет собой любопытное явление. Здесь важно не происхождение (хотя многие члены кружка Бенуа принадлежали к «золотой молодежи», были детьми профессоров и академиков, это вовсе не считалось обязательным); аристократическим был общий уровень знаний, а впоследствии характер вкусов, культурных предпочтений.

В кружке Бенуа формируется еще один новый для России тип художника «с библиотекой иностранных книг, с буржуазной роялью в любовно выисканной обстановке, со знанием языков, концертами, европейской внешностью»^[851]. Короткое описание Николая Радлова, вышедшего из почти такой же среды, содержит упоминание почти всех важных характеристик этого нового художника. Рояль и концерты здесь особенно важны. У этого нового художника-меломана — или просто эстета-меломана — с самого начала явно ощущается предпочтение музыки (как сферы «чистого искусства») перед журнальной беллетристикой и публицистикой (пространством «идеологии» и «политики»). Предпочтение музыкального театра (особенно балета^[852]) драматическому важно по той же причине.

Библиотека иностранных книг — не русских, а именно иностранных^[853], то есть никак не касающихся надоевших «вечных проблем» русской жизни, — тоже принципиально отличает нового художника. Может быть, в этой библиотеке преобладают легкомысленные французские романы XVIII века или, может быть, альбомы и книги по истории классического искусства^[854] — но в любом случае это не Чернышевский.

Литературные вкусы членов кружка особенно сильно отличались от принятых в «прогрессивном» русском обществе. Всеобщим любимцем был Гофман («которому большинство из нас поклонялось с детских лет, тогда еще, когда никто в русском обществе о Гофмане ничего не знал»^[855], — вспоминает Бенуа). Затем — через Альфреда Нурока (который был старше и «искушеннее» всех остальных) — появились и Бодлер с Малларме, и Шодерло де Лакло с маркизом де Садом: имена, в принципе невозможные в среде читателей журнала «Отечественные записки». Упомянутая Радловым европейская внешность также достойна внимания: в этом кругу культивировался дендизм — совершенно чуждый интеллигенции поколений Крамского и Репина^[856].

Особенно важным было коллекционирование — точнее, сам характер коллекционерских предпочтений. Собирали главным образом не картины, а гравюры и рисунки, причем именно маргиналии, курьезы — маньеристические, барочные или рокайльные; хотя при этом нередко в квартирах и домах у многих были серьезные коллекции настоящего старинного искусства, собранные родителями. Помимо профессиональной, хотя и специфической графики объектом коллекционирования были лубки, а также детские игрушки (у Бенуа). Именно в этом коллекционировании формируются тот капризный гурманский вкус, а потом и та эстетика «скурильности»^[857], которая затем станет основой собственного творчества некоторых художников «Мира искусства» (особенно Сомова). «Скурильность» была своеобразным эстетическим дендизмом, следствием ранней пресыщенности (blase) и скуки («мы уже к двадцати годам не без основания взирали на себя как на „искушенных“ во всяких соблазнах и даже немного кокетничали тем, что мы „des blases“»^[858]). «Скурильный» вкус часто предпочитал простонародное, низкое, маргинальное классическому, ставшему частью нормы. Например, частью этих «скурильных» интересов был интерес к кукольному и балаганному театру, к комедии дель арте, дополняющий интерес к опере и балету, — соединение, впоследствии породившее Дягилевские сезоны.

Конечно, этот специфический вкус петербургского кружка означал закрытость, высокомерность, элитарность, причем элитарность другого порядка, чем чисто профессиональная изощренность вкуса московской этюдной традиции Коровина и Серова. Новые художники Петербурга — скорее интеллектуалы, чем живописцы. Хорошее общее образование (частные гимназии и университет вместо Академии художеств), знание языков, книжная эрудиция порождают совсем другой тип культурной сложности, чем развитая традиция этюда, порожденная «кухней», а не «библиотекой».