Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Разговор о позднесоветском подходе к половым вопросам обычно начинается с цитирования известного клише эпохи гласности – реакции жительницы Ленинграда, озвученной во время американо-советского телемоста: «В СССР секса нет»[24]. Коммунистический режим ограничивал дискуссии о сексе рамками профессиональной литературы, которая тщательно контролировалась, и этот контроль часто находился на грани абсурда[25]. Идеологические установки, выработанные в сталинскую эпоху, постулировали отсутствие необходимости обсуждать «нормальные» сексуальные отношения между мужчинами и женщинами. Социализм создал «гигиеничные» условия (экономическая стабильность, рациональное брачное законодательство, охрана материнства и детства), в которых естественная гетеросексуальность, не вызывающая проблем, могла благоприятно развиваться. По логике этой системы сексуальные перверсии (именуемые половыми извращениями) остались в прошлом, поскольку социализм устранил источники пресыщенности, излишеств, а также эксплуатации женщин – все то, что считалось причиной подобных отклонений в капиталистических обществах. Мужская гомосексуальность была тихо и безоговорочно признана преступной, а с незначительным числом прочих перверсий могли легко справиться сексопатологи, работавшие в разветвленной сети государственных психиатрических центров[26].

Согласно этой позднесоветской парадигме, пол являлся вневозрастным и вневременным естественным феноменом. История «женского вопроса», который, как утверждалось, был решен путем строительных преобразований и социальной инженерии во время первой пятилетки, представляла собой одно из пространств, в рамках которого могли вестись сдержанные дискуссии относительно социализма и пола до и после большевистской революции 1917 года[27]. Тем не менее в подобной литературе историкам позволялось лишь отстаивать нормы, установленные «зрелым социализмом» и делать это с той же прямотой, с которой это делал В. И. Ленин. Советские историки были приучены рассматривать любой интерес к сексуальности в биографии литературных или культурных деятелей как излишне «сексологический», более достойный внимания врачей, нежели профессиональных историков[28]. Кроме того, советское неприятие и непонимание мужской гомосексуальности невероятно исказило многие биографические исследования там, где русский шовинизм воспринимал факты однополого влечения как угрозу собственному существованию[29]. Советский идеологический пуританизм доходил до того, что биографическая документация, которая могла подорвать миф об универсальной гетеросексуальности и патриотической половой сдержанности, тщательно охранялась и скрывалась[30].

Мало что из опубликованного в западной исторической литературе подвергало сомнению принудительную гетеросексуальность, которая пронизывала советскую мифологию. Попыток систематических дискуссий об однополых отношениях было не так много, и лишь единицы из них оказали серьезное влияние на политическую и социальную историографию. Самые ранние исследования гомосексуальности в России XX столетия ограничивались этнографическими описаниями или полемикой по поводу идеологий, стоявших за сексуальной реформой[31]. Начало научному изучению этой исторической темы положили новаторские литературоведческие и культурологические исследования Саймона Карлинского[32]. В своих статьях 1970–1990-х гг. он обобщил собранный материал, исходя из трактовки советского режима 1920–1930-х годов как тоталитарного. Этот анализ был хорошо принят в посткоммунистической России, где его работы были опубликованы в разных вариантах как в гей-изданиях, так и в широкой прессе[33]. Публикации Карлинского на русском языке представили антигомофобный взгляд на историю – долгожданный и столь необходимый как для лесби- и гей-активистов, так и для более широкой аудитории на постсоветском пространстве. Западные авторы – даже те, кто придерживается противоположных Карлинскому научных взглядов, – опираются на его тексты[34].