Другая музыка нужна

Перед заводскими воротами Пишту обычно поджидала свора собак: всякие там Флоки и Блоки. Это были «псы-побирушки», как прозвал их Пишта, выгнанные из дому хозяйками, которым нечем было их кормить в эти тяжелые военные годы. С тех пор как Пишта выволакивал каждый день к заводским воротам остатки мясной похлебки, из этих собак сбилось недюжинное войско.

А сегодня псы были в полной растерянности: что случилось? Прошел час, два, три — ни Пишты, ни ведра. Некоторые тихонько заскулили, иные даже затявкали, будто говоря: «Пишта, есть давай!» Облизываясь, не сводили они глаз с заводских ворот. Наконец вышел Пишта — вернее сказать, вылетел, но с пустыми руками — и устремился вперед, даже не остановившись, не извинившись перед ними.

Собаки долго бежали вслед за мальчиком, скулили, тявкали, но Пишта не обращал на них никакого внимания.

А потому псы стали оглядываться на заводские ворота, откуда доносился аромат мясных консервов, и один за другим останавливались в раздумье. Затем неизвестно почему помчались вдруг обратно: может, ужаснулись, что вдруг да не поспеют к вышедшему за ворота ведру с похлебкой.

13

Только поздно вечером узнал Пишта от вернувшегося домой расстроенного Отто, что весь консервный завод стал, за исключением овощного цеха, где работали дети.

— Ах ты, безумный граф Похлебка, да как же это ты ухитрился украсть столько консервов?

— А сколько?

— Да говорят, сто пятьдесят тысяч штук.

— Врут! Я бросал каждый день в котел шестьдесят — семьдесят штук. Это выходит только тысяча восемьсот в месяц. Похлебку я раздаю всего лишь четыре месяца. Остальное они украли.

— Кто это они?

— Барон Альфонс.

— Ты совсем уже спятил? Что же, он сам у себя будет воровать?

— А почему бы и нет? Вороватый и у себя уворует. Потом — директор воровал, и господин Рааб, и кладовщик, и остальные тоже. Да еще бог знает кто… Мне все равно… А ты-то с чего привязался ко мне?

— С того, что и меня выгонят по твоей милости.

— Не выгонят. Раз забастовали — значит, правда выплывет наружу. Это они сами воры. Я только несколько тысяч штук взял для похлебки. Иначе бы есть не стали. Меня за это хвалить надо. Если хочешь знать, так и вся забастовка из-за меня.

— Вот идиот-то! Бастуют, чтобы повысили заработную плату на пятьдесят процентов.

— Ерунда… Бастуют, главное дело, из-за меня. Ты же сам сказал, что как только меня выгнали, весь завод стал.

— Ну, такого идиота я еще не видел! — крикнул Отто.

— Зато теперь видишь. Ты скажи лучше, Мартон на заводе остался?

— Ну да. Тоже взбесился совсем. Орет вместе с остальными. Пусть только попробует еще разок попросить устроить на работу…

…Утром Пишта и Мартон раньше обыкновенного отправились на завод. По дороге встретились с ребятами — были там и Йошка с Пирошкой. На Базарной площади толкалось уже видимо-невидимо людей.

Пишту то и дело останавливали по дороге, обнимали, особенно женщины.

— Выше голову, Пишта!

— Поди сюда, сынок!

— Не горюй! Теперь мы угостим тебя похлебкой!..

Пишта был горд. Когда его обнимала какая-нибудь красивая девушка, он не упускал случая горячо поцеловать ее и одновременно искал глазами Мартона: видит ли он?

А Мартона и в самом деле удивила популярность Пишты. Он никак не мог объяснить себе этого. Пишту считают героем, его окружают почетом. Ну и ну!..

— На завод не пойдем, — глухо бросил Йошка.

— Глянь, Йошка-то струсил, шепотом заговорил! — кинул Мартону Петер Чики и тут же взревел: — На завод не пойдем!

— Пусть удовлетворят сначала наши требования, — так же глухо продолжал Йошка Франк.

— А что мы требуем? — осведомился Петер.

— Повысить заработную плату на пятьдесят процентов.

И голос Петера Чики стократным эхом перекрыл Йошкин шепот:

— Повысить заработную плату на пятьдесят процентов!

Перед консервным заводом собралось уже пропасть народу, в большинстве женщины. Шум поднялся невообразимый. Многие вышли из дому еще раньше, чем Мартон и его друзья.

Заводские ворота распахнулись даже шире, чем обычно по утрам, будто сама мрачная, закопченная стена разинула пасть: извольте заходить! А внутри этой приветливой пасти стояли с обеих сторон заводские пожарники в шлемах и с баграми в руках. Позади, уже, можно сказать, в самой глотке ворот, виден был командир клозетов, — в эту минуту он мчался за крысой, высоко подняв железный крюк.

Толпа перед воротами все росла, и тишина тоже словно разрасталась.

Заводская сирена завывала и в половине седьмого, и без пятнадцати семь, и в семь часов, но в ворота никто не заходил. Разве только появится какой-нибудь чиновник, полезет сквозь толпу, по привычке грубо подчеркивая свое превосходство.

— Вы что тут на дороге стали? В контору пройти нельзя! Что это еще за беспорядок?

Но его тут же осадят, начнут задирать, особенно стараются девушки и женщины, а кое-кто даст такого тумака, что дух захватит, — и он сразу меняет тон, чуть ли не подобострастно просит:

— Разрешите, пожалуйста… Я всего-навсего чиновник… Простите, но мы не бастуем. Извините… Соблаговолите…