Другая музыка нужна

Сквозь закрытую дверь ответа он уже не слышал. Мартон принял решение. Подошел к открытому окну и, перебросив ноги через подоконник, в состоянии какого-то опьянения, стал спускаться на руках, спиной ко двору, Некоторое время он висел на руках, освещенный дачами луны. Глянул вниз: оставалось еще метра три. Подождал мгновенье, потом, откинувшись назад, отпустил подоконник и соскочил в колодец двора, Упал, ударился. Острая боль вступила в правую ногу, но не это его испугало. Еще во время падения мелькнуло у него в голове, что он забыл пиджак в комнате у Илонки. Но вернуться за ним нельзя. Ждать тоже опасно. Мартон выскочил в задние ворота, которые стояли открытые, так как не было еще десяти часов.

…Илонка побежала обратно в комнату. Света не зажгла. Тихонько окликнула Мартона. Но ответа не услышала. Выглянула в окно. Двор залит светом. Никого. Осмотрелась в комнате и заметила пиджак Мартона, потом услышала вдруг шаги тетки Магды. Одно движение — и пиджак вылетел в окно.

Вошла г-жа Мадьяр.

— Ты почему в темноте?

— Я уже спала, когда вы позвонили.

Г-жа Мадьяр зажгла свет, хотела что-то рассказать Илонке, но, увидев ее расстроенное лицо и заметив, что постель не разобрана, спросила:

— Что с тобой? Что случилось?

Но не успели они даже начать объяснение, как в прихожей раздался звонок и вошел дворник.

— Ваше благородие, у вас из окна пиджак выпал… Извольте…

Как раз в этот миг вошел и Золтан Мадьяр.

— Пиджак? — переспросил он уже с подозрением и посмотрел на Илонку. — Положите, пожалуйста! — добавил он быстро, не желая, чтобы и дворник заподозрил что-либо.

Дворник попрощался и вышел. Д-р Золтан Мадьяр взял пиджак, обшарил карманы. Вытащил тетрадку и открыл ее. На первой странице стояло заглавными буквами: «Мартон Фицек. Стихи».

…На другой день состоялся медицинский осмотр. Того, что могло случиться, не случилось. На третий день пришла наемная коляска. Буда. Монастырь.

Илонка исчезла из жизни.

С распухшей ногой прибрел на другой день Мартон в контору «Лорда и К°». Г-н Флакс крикнул:

— Вы что это прихрамываете, господин… как вас там?

— Соскочил вчера с трамвая.

— С трамвая?

Вдруг Флаксу что-то пришло в голову:

— А сейчас куда собрались?

— С русским, в Пастеровский.

— Все еще ходите туда! — воскликнул Флакс. — Два человека целыми днями только и делают, что катаются по городу. Мне уже докладывали об этом! Довольно! Больше вы никуда не пойдете.

— А если он взбесится? — снова прибегнул Мартон к своему испытанному доводу, но он уже не помог.

Флакс прервал его:

— И пускай взбесится. А вы, господин практикант, идите по своим делам.

…Вечером Мартон сидел в бараке у русских. Ногу ему массировал сначала Владимир Александрович, потом и другие. Узнав, что с Пастеровским институтом больше ничего не выходит, Владимир Александрович написал записку и попросил Мартона отнести ее в «тот» дом.

— Но никому ни слова! Можно?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

в которой и лев умирает

1

Бог его ведает, с кем «объединенное» военное командование подготавливало битву при Изонцо.

Отзывало батальоны и полки с непонятно «притихшего» за последнее время русского фронта и перебрасывало их на итальянский фронт, который, по словам Фицека, «лишь тогда и нажрется досыта, когда больше жрать будет нечего». А «дыры» русского фронта ставка намеревалась заткнуть восемнадцатилетними призывниками и допризывниками.

Несколько дней спустя после этой «операции» генерал-лейтенант эрцгерцог Иосиф делал смотр венгерским войскам на русском фронте. 32-му Будапештскому гарнизонному полку первому посчастливилось услышать речь эрцгерцога, согласно которой: «Нас стало меньше, но бьемся мы отчаянней!»

Перед прибытием эрцгерцога на фронте раздавали и читали вслух брошюры на немецком, венгерском, чешском, румынском, словацком и хорватском языках, на каждой странице которых не меньше трех раз было написано: «наш отец Иосиф», «родной любимый генерал» и снова «наш отец»; а в брошюрах на венгерском языке еще добавлялось, что Иосиф Габсбургский — «венгерский эрцгерцог», что и дед его был венгерцем — одним словом, венгерцам он уж, конечно, «отец», и даже «родной отец».

И все-таки, когда «родной отец» объезжал позиции, ободранные, изголодавшиеся солдаты встречали его вовсе не ликующими криками, а жалобами. То один, то другой солдат самовольно выходил из строя и, козырнув, заявлял: «По неделям мяса не видим». Поворачивался кругом и вставал в строй. Потом выходил другой: «А сахара — не то что вкус, даже цвет позабыли». Третий говорил: «Зад выглядывает из штанов», — затем отдавал честь, поворачивался, подымал шинель, хлопал себя по дырявым штанам и возвращался в строй церемониальным шагом.

Поначалу «отец родной» принимал жалобы с благодушной снисходительностью иконописных святых, но так как 32-й Будапештский гарнизонный полк пригоршнями выбрасывал вовсе не благодушных жалобщиков, терпение герцога истощилось, и ему трудно было сохранять отеческий вид.

— Дети мои, милые мои сыновья, мы всем должны жертвовать ради отчизны!