Другая музыка нужна

Переписка продолжалась. Мартон купил у Пишты запирающуюся на ключик деревянную шкатулку, в которую Пишта вот уже несколько месяцев складывал разные цветные металлические пластинки, медные проволочки, винтики, напильнички, свистульки, огрызки карандашей и прочие, по его мнению, «нужные вещи», которые он таскал с консервного завода. Но потом, в одно воскресное утро, он вывалил все это на пол и крикнул: «А ну, налетай…» И мгновение спустя Лиза, Бела и Банди уже барахтались на полу. Мать сердилась, а Пишта смеялся до слез: «Из-за такого барахла и так взбеситься!..»

Пустую деревянную шкатулку Пишта продал Мартону за пятнадцать крейцеров. Впрочем, он отдал бы и даром, если бы Мартон не поспешил предложить ему деньги.

В этой запирающейся шкатулке и копились теперь письма Илонки. Мартон хранил их там вместе с тетрадкой, в которой было записано все его «Собрание стихотворений», а также и заметки о музыке, о будущих симфониях: Мартон дошел уже до седьмой. Привязав ключ к веревочке, он повесил его на шею и носил с неменьшим благоговением, чем верующий свой крест.

…Пришел май, близился конец учебного года. Над Будапештом закружилась весна; она и знать не хотела о войне.

На рассвете, как и прежде, перед войной, золотились чубы деревьев, заглядевшихся на зарю, и бронзовели их затылки на закате так же, как в те дни, когда люди еще не убивали друг друга. И так же звонко с самого утра щебетали птицы, заливались трелями, звонкими и прозрачными, словно они возникали из солнечных лучей.

О милые пештские улицы, чудесная весна юности, когда не только деревья, но и Мартон и его друзья, казалось, распускались пышным цветом! В Пеште повесничали шаловливые акации, тихо шушукались молоденькие кусты сирени; в Буде цвели безрассудные черешни, надутые вишни таращили свои бутоны, а позднее липа захватывала власть — одурманивала сладостным, душным ароматом, засыпала все пыльцой; легкомысленный абрикос пускал по воле вечернего ветра свои мотыльковые крылышки-лепестки; и, точно колонны в храме, стояли торжественные грабы, а рядом с ними благоговейные платаны, раскидистые дикие каштаны и мужчины из мужчин — дубы.

Солнце сияло, и, когда веял ветер, на лбу у Мартона трепетали кольца волос, и мальчику казалось: между деревьями к нему идет девочка. Она хотя и не пришла, по пришла все-таки и больше уже не уходила от него, осталась в нем, стала его частицей… И даже позже, в те годы, когда было мало радостей и много боли, она оставалась в нем крохотной частичкой. И, что самое странное, он слышал шелест платья не Илонки Мадьяр, а ее красавицы матери. Но почему? (Шелест платья, которое уже давным-давно и навеки надела на себя другая! Оно шелестело, оно звало к себе Мартона…)

Был ли это май, когда деревья собирались на весеннюю манифестацию, думая, что уже победили в последнем решительном бою; или это был ноябрь, когда листья спасались от жандармских сабель ветра, неистово светивших и рубивших напропалую — все равно, когда мальчик шел по улице, ему чудилось, что люди смотрят на него. Да и вправду, немало женщин заглядывалось на этого мальчика, словно выскочившего из мифов городской окраины. Но почему?

Потому что он вышел из домов улицы Луизы, Жасмина, Лехела для того, чтобы сотворить что-то большое; потому что никто так, как он, не любит этот город, эту страну, этот мир — с его небом, солнцем, луной и звездами; да и людей тоже — и молодых и старых, девочек и мальчиков (о, только бы забыть бесчестных лжецов!); и малюсенькие домишки и громадные, возносящиеся к небу дворцы; Илонку и ее мать, проходящую мимо, шелестя платьем; и летнее солнечное сияние, зимний кружащийся снег, всю чудесно-прекрасную жизнь, которой еще нет, но она будет, будет потому, что он так хочет, а это уже немало!

А то, что он мерзнет и кругом повсюду горе, война, тоска, голод?.. Ничего, пройдет! И что Лиза ошпарилась кипящим томатом, а позвать доктора нет денег?.. Сами лечат ее, смазывают прованским маслом. Ну и что? Помогло же! Что иногда он даже Тибору не улыбнется — так устал, ссорится с Гезой, Лайоша гонит от себя и даже Петеру грубит? Но ведь на другой день он просит прощения: «Петерка, не сердись!..»

Мартон сидит на кухне в зимнем пальто. Дверь настежь, врывается морозный воздух. И Мартон чувствует себя бодрей, ветер выдувает у него из головы всю усталость и тупость.

Сейчас приятно, пожалуй, только одно: когда мать кладет ему руку на голову и спрашивает: «Что с тобой, сынок?» И он отвечает только: «Мама!..» — и больше ничего. Не так, как прежде, когда был маленьким и говорил не переставая, и рассказывал матери, что случилось и о чем он думает, да с такой страстью, что у него изо рта одновременно вылетали три-четыре слова. Теперь уже матери не расскажешь, что творится у него на душе и в мире.