Другая музыка нужна

Летом босые крестьяне производят совсем другое впечатление. Загорелые, сильные ноги на зеленой траве — это и естественно и даже приятно. Но сейчас, в эту декабрьскую слякоть и в снег, босиком?! Мартон содрогнулся. Низенький старичок с покрасневшими от стужи ногами казался ему словно вросшим в землю.

У Мартона отпала охота идти в лес. Деревья торчали голые, тянулись ввысь немыми ветвями. Он повернул домой. Собака и ее босоногий хозяин шагали впереди по направлению к деревне. Мартон теперь видел сзади эти покрасневшие от стужи ноги. «Что такое симфония? — мелькнуло у него в голове. — Босой ходит в декабре!..» И почему-то рядом со старичком Мартону представилась вчерашняя слепая лошадь… «Красота?» Шагавший впереди старичок не обходил ледяные лужи — шлепал прямо по ним. Ему было все равно. Каждый раз, как старичок ступал ногами в снежную жижу, у Мартона по спине пробегали мурашки. А собака то играючи забегала вперед, то бежала обратно к хозяину — маленькому, сгорбленному старичку; то мчалась направо к канаве по другую сторону дороги, то налево; видно, ее недавно спустили с цепи, и теперь, обезумев от счастья, что можно бежать, куда хочется, она кружилась, вертелась, шныряла во все стороны. Мартон залюбовался гибким телом собаки, тем, как она бегает и скачет, описывая большие полукруги. Босой старичок медленно перешел на другую сторону дороги, где вокруг кучи камней столпились дорожные рабочие. Затеял с ними беседу. Собака бежала далеко впереди, но, когда, описав одним прыжком полукруг, обернулась и увидела, что хозяин ее не трогается с места, помчалась к нему галопом, словно скаковая лошадь. Разгоряченная бегом, она не сразу могла остановиться, обежала старичка несколько раз, потом присела, глянула на него и залилась лаем. «Пойдем же! Зачем стоять, когда можно идти, прыгать, мчаться?» Но, сообразив опять, что не она, собака, тут командует, вскочила и затявкала: «Ну, ладно! Стой! Болтай сколько тебе охота! Я до тех пор набегаюсь вволю! Жалко ведь время терять! А когда ты кончишь, кликни меня. Впрочем, не бойся, я и сама замечу…» И, перестав тявкать, помчалась по направлению к лесу, потом обратно, перебегая дорогу слева направо, вдоль и поперек, чтобы продлить удовольствие.

Мартон оставил собаку, ее хозяина и дорожных рабочих. Он шел по дороге обратно в деревню. Прибавил шагу. Хотел пораньше вернуться домой. Шагать одному без симфонии было неприятно, да и терпения не хватало. «У такой собаки, — пронеслось в голове Мартона, — многому можно научиться. Она и мгновенья не постоит на месте, бегает, носится, не знает печали, полна сил. Вот бы и жизнь стала такой — вечным движением… Надо же делать что-то. Интересно, — другая мысль пришла ему в голову, — вот художники рисуют животных, писатели пишут про них. А почему они у композиторов не появляются никогда? Разве что птицы иногда, птичий щебет. А если б они участвовали в моей симфонии? Ведь животные тоже имеют отношение к человеку, у них есть и голос и чувства. Дома попробую продолжить симфонию, — решил он, словно и вправду писал музыкальное произведение. — Третья часть все равно будет горячей, веселой, а тогда лучше писать ее в теплой комнате… Жизнь вечна… вечна… вечна!..» И он шагал под это «жизнь вечна».

Для того чтобы обдумать все, не понадобилось и двадцати шагов. Ветер, очевидно одобряя стремление Мартона вернуться домой, прекратил свои шальные игры и упорно дул ему в спину, подталкивая юношу к деревне, чтобы он как можно скорее взялся за третью часть симфонии, где будет участвовать, должно быть, и эта шустрая собака. Только Мартон не знал еще, как ее выразить звуками. «На фаготе можно, конечно, лаять. Только будет ли это красиво? А как же молчать, подобно этой слепой лошади? Как можно выразить молчание? Как же кувыркаться в музыке, как эта вот собака, или лететь, описывая чудесную дугу?..» Он как раз думал о том (и, должно быть, не прошел еще и тридцати шагов), что в музыке можно выразить и зимний пейзаж, и вообще пейзаж, лес, дом, свернутую на сторону лачужку, облака, звезды и даже солнечный свет, когда рядом с ним пронесся груженный кирпичом монастырский грузовик, и одновременно с этим, по крайней мере так ему показалось, он услышал собачий визг. Мартон обернулся стремительно и увидел, что грузовик мчится к лесу, а собака, будто все еще играя, закружилась вокруг себя, потом молча соскользнула в канаву, прижалась к земле, точно мышь ловила. «Играет? А может, ее машина сшибла? Но почему же она не воет тогда? А если играет, то почему не выбежала опять на дорогу?»

Он повернул обратно посмотреть, что случилось с собакой.

7

Она лежала в канаве, свалившись на бок, вытянув лапы. И ужаснее всего было, что лежала она в большой луже, совсем недвижно. Зарябившаяся на ветру вода наполовину скрыла ее, казалось, ничем не поврежденное, стройное тело. Будь не декабрь, можно было бы подумать: залезла в воду, чтобы освежиться; вот выскочит, отряхнется и похлопает длинными ушами, обдаст брызгами окружающих. Но стоял декабрь; под холодным ветром собака лежала недвижима. Что случилось?