Другая музыка нужна

— Гуляете?.. — недоверчиво повторил вросший в землю старичок и повернул на проселок. Уже виднелась только его спина.

— Будьте здоровы! — крикнул ему вслед Мартон.

— Счастливо! — ответил старичок, не оборачиваясь. — Гуляй! — И поплелся дальше.

Некоторое время еще слышно было, как хлюпает вода у него под голыми ступнями.

А собака, которая еще десять минут назад с такой стремительностью кинулась на Мартона, потом побежала обратно к своему хозяину, радостно подпрыгнула и положила обе лапы на плечи маленького старичка, затем снова помчалась вперед, задорно завертелась, закружилась — смышленая, верная собака лежала в канаве в ледяной воде мертвая и всеми покинутая.

Мартон обернулся и увидел: дорожные рабочие снова бьют молотками камень; старик ушел уже далеко. И Мартону опять послышалось: «Всего-то ей полтора года было… Кобель…» Потом: «Унесла собака мои башмаки…»

…Мартон шел уже по улице села.

«Ну, допустим, напишу симфонию. Допустим, ее исполнят. Допустим, поведу послушать ее старика, измученного ночного сторожа, который и зимой ходит босиком и получает пятнадцать форинтов в месяц. Да еще и за эту службу держится, боится потерять ее… Что скажет старик?.. Нужна ему симфония?.. Всепокоряющая красота?.. Или что-нибудь другое?..»

…Не помогло и тепло комнаты. Симфония застряла. Он ее так и не написал. Ни тогда, ни позже…

— Мартон, спел бы ты нам, что ли, как раньше бывало. Спой пештские песенки! — попросила под вечер тетушка Терез, когда Мартон вышел из своей комнатушки.

И швея Маргит взглянула на Мартона. Два года назад он любил ее. Она улыбнулась юноше. Улыбкой попросила его. Но Мартон посмотрел на Маргит так, будто увидел впервые. Ему было неприятно, что он был в нее хоть когда-то влюблен. «Как все проходит!..»

— Тетушка Терез, мне не хочется… Я завтра домой поеду.

— Завтра?

Мартон только кивнул в ответ. Он чувствовал, что, если скажет хоть слово, тут же разрыдается.

Впервые случилось так, что ему не нужны были ни добрая тетушка Терез, ни Сентмартон, ни хороший воздух, ни швеи, ни пештские песни. И даже симфония…

Кто скажет, кто скажет, что делать в этом мире шестнадцатилетнему юноше, когда он влюблен и ему хочется, чтобы все люди любили друг друга, были счастливы, перестали воевать, и чтобы в декабре старики, ночные сторожа, не ходили босиком, и чтобы… Ведь симфония только мечта!.. А его и на рояле-то не выучили играть… Да и как ему учиться музыке, если у него так же нет на это денег, как у того босого ночного сторожа — на башмаки?

Часть четвертая

«ИЗ ЗОЛОТА ИЗ ЧИСТОГО

СВЕРКАЮТ ТРУБЫ МИРА»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ой, Дунай, дунайский берег!..

Кто скитанья наши мерит?

Эх!..

Ой, Дунай, дунайский берег!..

Жернов зерна перемелет.

Эх!..

Ой, Дунай, дунайский берег!..

Тот, кто беден, вечно верит.

Эх!..

1

Большак.

Если он знакомый, у него и начало есть и конец. Этот большак — незнакомый. Ни начала у него, ни конца…

Шагают пленные венгерцы. По обеим сторонам — конвоиры с винтовками. И что из того, что шинели у них другого цвета и покроя, и фуражки другие (они-то и бросаются больше всего в глаза, удостоверяя в первую очередь подданство солдата), и штыки подлинней, а сами конвоиры все пожилые, бородатые люди — один повыше, а другой пониже, один синеглазый, другой кареглазый, — это не важно: главное, что все они — солдаты под ружьем.

Унтер-офицер кричит не «Vorwarts!» и не «Elore!»^[28], а бросает какие-то незнакомые слова. Иногда громко, иногда тихо, по привычке. И шагает, шагает, шагает, словно козел перед стадом трясет бороденкой — нет-нет да проблеет что-нибудь и все смотрит, смотрит…

И все-таки бородатого русского унтер-офицера понять можно. Когда он хочет сказать: «Живей!», «Эй, что там у вас такое?», «Вот как съезжу по шее!», он так же взмахивает рукой, как и унтер-офицер там.

Там…

Это слово сжимает сердце Новака. Сожмет, отпустит и снова сожмет, да так больно, что иногда кажется — выдержать нельзя.

И что из того, что уже не стреляют, не бросаются врукопашную, что для тебя война закончилась и позади этот сумасшедший дом в полторы тысячи километров длиной… Что из того, если при этом мечется, бьется мысль: «Что ж теперь будет?» И где Венгрия, куда подевалась? Венгрия вместе со всем тем, что сейчас роднее, чем когда-либо: с женой, детьми, с Пештом и Будой, с маленькими корчмами, заводами, профсоюзами. Даже угрюмые ворота завода сельскохозяйственных орудий с пузырями ржавчины — и те стали милы; так бы и погладил их!

И пленный шагает…

Еще две недели назад все было иначе. Тогда, получив отпускное свидетельство, еще можно было повернуть обратно и попасть туда, где все-таки лучше всего, — домой. А теперь уж не повернешь. Между пленным и его домом — окопы, пушки, проволочные заграждения, армии, глядящие в упор друг на друга. И все больше городов и сел с чужеземными названиями.