Другая музыка нужна

В столовой было тепло и уютно. Пишта сел за столик, нарезал сало и принялся уплетать его с хлебом. Еда, уйма людей, суета официанток — все это убаюкало Пишту. Он позабыл про свои подсчеты. Попросил себе тарелку супа. Заплатил. Горячий суп еще больше разморил мальчика. Лицо у него разрумянилось. «Как хорошо здесь, на заводе!» — подумал он и заказал еще гуляш. Уплатил. Съел. И тут его начало уже клонить ко сну. Попросил стакан пива. Выпил. И задремал. Глаза его то закрывались, то открывались. Сквозь большое окно столовой виднелась железнодорожная насыпь, у подножья ее — кусты. Голые, засыпанные снегом ветви качались на ветру — и от этого Пиште только пуще захотелось спать. «Здесь очень хорошо», — подумал было мальчик, как вдруг кто-то тряхнул спинку стула, и Пишта чуть не свалился.

— Поел? Уступи место другому! Всем нужно пообедать!..

«Подождите еще чуточку…» — хотел попросить Пишта. Но успел сказать только «Подож…», как волосатая, вымазанная маслом рука — сонный Пишта только ее и заметил — оттолкнула его, и Пишта мигом вскочил на ноги, чтобы не упасть.

Столовая была набита до отказа. Вокруг столиков стояли люди, ждали своей очереди. Сидевшие за столиками быстро уничтожали еду, то и дело поглядывая на ожидавших, и подгоняли официантов. Не проглотив последнего куска, вытирали рот, усы, вставали и освобождали место для следующих, за спиной у которых стояли уже другие, тоже беспокойно ожидая, когда же дойдет очередь и до них. Ведь обеденный перерыв короткий, завоет сирена, и тогда, пообедал ты или нет, надо возвращаться в цех. Столовая напоминала ресторан провинциального вокзала. Поезда приходят, пассажиры мчатся, чтобы поесть и выпить чего-нибудь; стоят за буфетной стойкой спиной к выходу, нервно ждут, когда дойдет до них очередь, поглядывают на большую стрелку часов, торопят буфетчика, все время чувствуя спиной перрон, тревожно прислушиваясь, не раздастся ли звонок, — тогда нужно немедленно бежать, чтобы не отстать от поезда, чтобы он не ушел без них. Потом, сидя уже в вагоне, клянутся, что в следующий раз непременно возьмут с собой еду из дому, потому что есть вот так, на бегу, мало того что нет никакого удовольствия, но просто мука мученическая.

2

С ребятами он сходился туго: слишком натерпелся от них. И все-таки осенью Пишта сдружился с огромным, неуклюжим и тупым парнем, который хоть и был намного старше его, однако все еще учился в шестом классе начальной школы.

Папаша его, тоже рослый и молчаливый дядя, служил в похоронном бюро: ходил в черной форменной одежде и в черной лакированной шляпе с торчащим кверху пером цапли. Шляпа блестела, точно озеро под луной. Звали папашу Захарием Понграцем, и всех своих детей он тоже окрестил библейскими именами: Иеремией, Ионой, Лукой, Матвеем, Марфой и Марией. Г-н Понграц медленно шествовал на пышных похоронах впереди тянущих дроги, покрытых черными попонами лошадей и олицетворял собой благообразный траур, приличествующий похоронам по первому разряду. Длинные обвисшие усы, похожие на намокшие кипарисовые ветви, громадное туловище и каменное, бессмысленное лицо делали г-на Понграца особенно пригодным к этой профессии. Правда, он ничего и не умел другого, как шагать впереди лошадей, высоко вздымая жезл, обтянутый черным сукном, и не склонять головы даже во время траурной церемонии, а смотреть поверх голов скорбящих. За двадцать четыре кроны в неделю он исполнял роль ангела смерти. Никакой другой профессии он не приобрел. Захарий Понграц зарабатывал хорошо, но его приработок превосходил иногда все недельное жалованье. Скорбной семье совестно было скупиться, когда огромный молчаливый мужчина, казавшийся благодаря своему росту и молчаливости еще более благообразным, протягивал после погребения громадную правую руку, высоко держа в левой обтянутый черный жезл, словно дворецкий его величества смерти.

Это загадочное благообразие да многозначительность и влекли Пишту к старшему сыну Понграца, Иеремии. Он расспрашивал Иеремию об отце, на которого взирал с почтением и которого даже чуточку боялся. Но потом выяснилось, что бояться нечего, и тогда Пиште оставалось только удивляться; первое время он даже подражал ему. Напяливал на голову помятый старый котелок, втыкал в него куриные перья, обмакнув их предварительно в чернила, вытягивался в струнку, корчил величественную рожу и шел с палкой в руке перед какой-нибудь медленно плетущейся клячей, шел, пока кучер не прогонял его.

Словом, Иеремия, такой молчаливый, словно и сам собирался наняться в похоронное бюро (причем молчаливость его объяснялась не замкнутостью — просто он был глуп как пробка), был удостоен дружбы благодаря своей доверчивости и безусловной покорности. Неуклюжий рослый детина, не ведая сомнений, — то вздрагивая со страху, то разевая рот до ушей, — слушал бесконечные истории, героем которых был неизменно сам Пишта.