Другая музыка нужна

Сырость ударила им в нос, дым защипал глаза. Прошло несколько мгновений, прежде чем ребята стали различать что-нибудь. Из темного высокого входа было видно около двадцати маленьких выдолбленных каморок-пещер вышиною примерно в два метра. В некоторых было совсем темно, кое-где горел фитилек, пылал очаг, точно злобный глаз какого-то подземного великана. То тут, то там мелькали люди; стали видны койки, столы, табуретки. В одном освещенном логове кто-то лежал на нарах, закутав голову парусиной. В другом мужчина и женщина завтракали, сидя за столом. Они испуганно поглядели на пришельцев. Но, увидев, что это молодые ребята, снова спокойно взялись за еду. В одной из крайних пещер Мартон и Петер увидели детишек. Они сидели на покрытой мешковиной койке. Сверху, должно быть, капало, потому что на головах у детей торчали остроконечные парусиновые колпаки. Можно было подумать, что ребятишки играют в пожарников. В другой пещере, освещенной керосиновой лампой, кто-то встал и вышел в «вестибюль». Остановился, потом подошел к Мартону и Петеру и спросил:

— Есть закурить?

Выяснив, что нет, угрюмо поплелся обратно, в свою каменную нору, задул лампу и сгинул во тьме, будто и не было его.

То тут, то там слышались однообразные звуки — это капала вода с каменного потолка «вестибюля». Ребятам показалось, словно тикают разные часы: одни быстрее, другие медленней.

Встав вполоборота ко входу, Петер быстро-быстро набрасывал под картиной восходящего солнца очертания пещеры.

— Пойдем, — сказал он.

Вокруг них начал уже собираться народ.

— Чего рисуете? Вам что тут надо? И отсюда хотят уже вытурить нас?

Ребята, выйдя из пещеры, глубоко вдыхали свежий утренний воздух. Уселись на скамейке под статуей святого Геллерта, который осенил крестом Будапешт. Мартон придвинулся к своему другу. Долго не мог произнести ни слова.

— А ты… — сказал он тихо. — А ты… — Но продолжить не мог. Он хотел спросить: «А ты откуда знал, чтo в этой пещере?»

— Я… я… — передразнил его Петер, но потом тихо ответил: — Я тоже жил тут… когда маленький был… с матерью… После того, как отца… зарезали…

Он откинул голову на спинку скамейки и закрыл глаза, подставив лицо сиянию сверкающего неба. Упавшие назад по-девичьи длинные белокурые волосы заколебались от дуновения ветерка. Мартон захотел сказать ему хоть что-то в утешение.

— Твой отец был крестным моего брата Лайчи, которого трамваем задавило.

— Знаю.

— Я помню твоего отца. Смутно. На крестинах Лайчи…

— Знаю. Мать рассказывала. А твоя мать была на похоронах моего отца.

— Знаю, — ответил, в свою очередь, Мартон.

Они долго сидели, забывши совсем и про восход солнца и про Будапешт, который сверкал перед ними, переливаясь чистым золотом.

— А как у тебя дела с занятиями? — спросил Мартон.

— Как!.. Как!.. Ты же знаешь, что я не могу поступить в Художественное училище. Для этого нужен аттестат зрелости. А для аттестата надо учиться еще четыре года. Потом еще четыре… Где ж на это денег напасешься? А тут, в ремесленном училище… Словом, окончу его года через два и тогда смогу рисовать… восход солнца… на суповых мисках.

— А я думал, что художником легче стать, чем композитором. Рояль не нужен… Да и денег надо меньше.

— Брось ты!..

Съели завтрак, что принесли с собой, потом спустились и внизу, возле гостиницы «Геллерт», напились воды из колонки.

Мартон, разумеется, тут же взялся поучать Петера, как надо пить без стакана: «Сожми вот так ладони, да покрепче, чтоб вода не вытекла сквозь пальцы. Вот так…» — И он раз десять подносил ладони ко рту. Петер же попросту склонил голову набок, подставил рот под кран и глотал воду, пока не утолил жажду. Мартон примиренно заметил:

— Можно, конечно, и так…

Ему не хотелось отпускать оглушенного печалью друга, и он начал уговаривать его, что, мол, после обеда они вместе сходят за хворостом, а сейчас пусть Петер пойдет с ним в школу на улицу Хорански, где в десять часов утра в гимнастическом зале «состоится праздник в честь пятнадцатого марта, на который приглашаются и гости».

По дороге Мартон рассказал Петеру «под честное слово» о последних «событиях», о том, что напишет Илонке письмо и передаст лично. «Тогда оно не попадет в чужие руки… И в письме легче, чем на словах…» Что легче «признаваться в любви», он уже не стал добавлять.

4

Что случилось на самом деле 15 марта 1848 года и вообще в те знаменательные 1848 и 1849 годы^[21], об этом учащиеся, в сущности, не знали, да и знать не могли. Коней Шандора Петефи, мчавшихся к торжеству мировой свободы, ободрали собачники из министерства просвещения. Шкуры их набили соломой, а чучела выставили на всеобщее обозрение с надписью: «Те самые».

В честь торжественного дня развесили по стенам гимнастического зала национальные флаги и между ними прикрепили две олеографии. С одной глазел на собравшихся учеников Франц-Иосиф, наряженный в генеральский мундир, на другой умирал Петефи. Поэт был в превосходно скроенной аттиле^[22], лежал на поле брани с зияющей раной на груди и «кровью сердца» писал на дорожной пыли: «Отчизна…»