Другая музыка нужна

Сменяли один из потрепанных в боях батальонов 85-го императорского королевского полка. Из восьмисот пятидесяти человек в батальоне уцелело двести девяносто.

Было холодно. Темно. Солдаты пополнения шли по труднопроходимой пересеченной местности. Поднимались в гору, спускались в ущелье, пробирались по лесу. За ночь проделали больше двадцати километров и вымотались.

Все кругом будто вымерло, и на свете словно не осталось ничего, кроме тьмы. Тихо поскрипывал снег, похрустывали сухие ветки, только подчеркивая тишину: казалось, один неверный шаг — и человека поглотит тишина.

Слова команды передавались шепотом, будто и от темных кустов надо было таиться. «Что? Что?» — переспрашивали солдаты, каждый раз вздрагивая от неожиданности: потому-то и не сразу доходил до них смысл слов. «Что, что?» — переспрашивали они, хотя от напряжения их уши, казалось, расплылись в огромные тарелки, а вытаращенные глаза стали прямо-таки больше всего лица.

Ни курить, ни разговаривать не разрешалось. Знали, что идут вместе, но каждому солдату казалось, будто он идет один-одинешенек. Они пугались и друг друга, и туманных, призрачных кустарников, то и дело встававших на пути. «Что ты сказал?» — переспрашивал кто-нибудь и, не получив ответа, сторожко приглядывался, что же все-таки перед ним: кустарник или человек?

А мороз забирался под рубахи, водил закоченевшими пальцами по спине, по груди, обжигал пальцы ног. Все напряженно ожидали, откуда настигнет их опасность.

«Это и есть война? — спросил самого себя Шимон Дембо и сам же ответил: — Это и есть война».

Рядом с ним тащился Имре Бойтар. Слезы так и капали из его воспаленных глаз, хотя он и не плакал.

«Господи Иисусе! Господи Иисусе! Все равно сбегу!» — причитал Шиманди.

А другие безмолвно взывали к женам, к матерям с такой исступленной нежностью, как никогда в жизни. Потом все кончилось. Мыслей больше не было. И только тела продолжали свою отчаянную борьбу.

Тьма и безмолвие страшили солдат, легче было бы услышать приказ: «В атаку!» Тогда можно было бы хоть заорать, тогда пусть не весь, пусть кусками, но все же вырвался бы у них из глоток этот сгустившийся страх. Тащить его стало уже невмоготу.

Впрочем, попадались среди солдат и такие, как Дёрдь Новак. Он ни за что не желал поддаваться страху. Вел себя как, бывало, дома, когда забирала лихорадка: стискивал зубы, чтобы не стучали, напрягал тело, чтобы не тряслось, когда же иной раз не мог сдержать лязга зубов, подымал блестящие глаза на жену: «Ничего, пройдет!»

Но были и такие, что вовсе ничего не боялись. Габору Чордашу, например, и темнота и одиночество были не в новинку. Он чуть не все детство прожил в степи. Правда, жил он там обычно летом и осенью, и за ним всегда неотступно ходили две овчарки, которые стерегли каждое движение своего маленького хозяина, а наверху — хорошо ли, худо ли было на земле — равнодушное, непонятное небо сверкало звездами, и Большая Медведица шла своей дорогой, а кругом мерцали раскидистые созвездия. Отара отдыхала. Чабаны спали. И он, восьмилетний человек, один бродил вокруг, потому что всегда находилась овца, которая заплутается где-нибудь, которой хочется уйти неведомо куда. Их-то и высматривал маленький Чордаш. Иногда он забредал так далеко, что думал: никогда не найти ему дороги назад. Потом, когда подрос, его, случалось, отправляли в степь и зимой. Мальчонку не раз застигали метели, а иногда ударял такой мороз и такая обступала тьма, что, как говаривали на селе у Чордаша, «и трус расхрабрится, иначе пропадет».

…Дошли до траншей. Спустились в глубокие, прикрытые ветками окопы. И двинулись вперед, словно сплав по ночной реке.

Навстречу им ползли солдаты сменяемого батальона. Этим уже не страшны были ни тьма, ни безмолвие, ни мороз. Они знали, что каждый их шаг — это шаг к избавлению. Они чувствовали себя так, будто их вынули из петли. Они уходили от смерти, которая все время рядом, и только не угадаешь, когда кого она настигнет, уходили от кошмара, оставляя его пришедшим на смену солдатам.

Майор вместе с офицерами запаса и их непрестанным «прошу покорнейше» уже давным-давно отстали, разместившись в какой-то деревне километрах в пяти от передовой. С батальоном они соединялись только с помощью телефонного провода.

Подпоручик Ференц Эгри отдал последние распоряжения и хотел было пойти к своей роте, как вдруг заработал телефон. «Господин подпоручик Эгри, вас просят…» — «Скажи им, чтоб они пошли к…» Но трубку все-таки взял, и послышалось: «Есть… Есть… Слушаюсь…»

Капрал Новак начал распределять своих солдат. Он разместил их, выделил караул, установил очередь и все это решительно, но тихо, будто он опять на заводе или в союзе. Все охотно подчинились ему. Радовались до смерти, что кто-то о них заботится, распоряжается их судьбой, знает, что надо делать (Новак об этом и понятия не имел), довольны были, что слышат наконец связную речь.