Другая музыка нужна

В шестнадцать лет человек быстро усваивает новое и так же быстро забывает, быстро обижается и быстро прощает. И не то что даже прощает… Ведь познавший истину юноша в известном смысле жесток, как никто (и хвала ему за это!), но вместе с тем он и неопытен, жаждет веры, не может жить без веры. Она необходима ему так же, как и любовь. К тому же телом он бодр, обмен веществ у него великолепный, нервы переключаются чуть ли не со звоном, темперамент, словно верный конь, вдохновенно берет любые преграды и радуется каждой, не подозревая, что впереди их еще уйма: вся жизнь…

Мартон штурмовал преграды с азартом и избытком сил, свойственными юности, шел на них каждый раз с новым запалом, и, даже потерпев поражение, — а случалось это нередко, — он находил утешение, изливаясь в песнях. И песни эти, словно вешние воды, лились и лились… Не только борьба, но даже возможность борьбы пробуждали у Мартона задор, поддразнивали его; и он смеялся над всеми преградами, а это уже первый шаг на пути к их преодолению.

С болью Мартон вспоминал только о невзятых преградах. Даже десятки лет спустя, когда они приходили ему на память, он чувствовал не убывающую, а все нарастающую боль и мучился. Потому и в поздние годы готов был снова и снова, как одержимый, идти на приступ мечты, даже задыхаясь от непосильного уже напряжения. Убитые мечтания порождали у Мартона обратную перспективу: чем дальше он отходил от них, тем они становились больше, еще более желанными. Мартону было безразлично, кто заставлял его отказаться от них, другие или он сам из-за страха, сомнения или из-за лени: эти неосуществленные мечты с годами росли и ширились в нем и причиняли страданий тем больше, чем меньше было надежд осуществить их.

2

Когда Зденко закусывал на подоконнике, а Мартон разглядывал сквозь морозные узоры окна засыпанные снегом деревья школьного сада, неожиданно зазвонил звонок: нарушил молчание и возвестил перемену. Дверь класса распахнулась. Учитель вышел, не удостоив взглядом ни Зденко, ни Мартона. Они же оба зашли в класс, где их с нетерпением ждали мальчишки, только потому и не выскочившие, как обычно, в коридор. Зденко вошел первый. Мартон — за ним. Зденко ждал всеобщего признания, а Мартон и не думал об этом. (Теперь его мучило уже не поведение учителя, а поведение Зденко в коридоре.)

Часть мальчишек кинулась к Мартону, окружила его. На Мартона со всех сторон уставились глаза и рты, к нему неслись голоса. Героя обнимали, жали руку, подзывали к себе, угощали завтраком, дергали во все стороны, буквально разрывали на части: «Иди сюда!», «Нет, сюда, к нам!», «Послушай-ка, Мартон!..», «А я, знаешь, что думаю…». Каждый гордится им друг перед дружкой. Авторитет его рос с каждым мгновеньем, как бывает только в часы революций. Мартону уже клялись в верности, обещали поддержку, защиту. То один, то другой божился, что он едва сдержался, что еще мгновенье, и он бы тоже встал на его защиту.

А другая группа учеников — их было, правда, поменьше — хоть и относилась к Мартону с интересом, но немедленно отстранилась, словно боясь заразиться, а главное — навлечь на себя подозрение. Но больше всего поразил Мартона Майорош. К нему он сам попросился пересесть, видя, что и он тоже не приносит с собой завтрака, — а вот Майорош примкнул к воздержавшимся. Правда, не очень подчеркнуто, но все же достаточно явно, чтобы в случае нужды он мог на это сослаться. Бесцветное лицо Майороша стало еще более бесцветным. «А все же, Фицек, так себя не ведут!.. Дисциплина прежде всего!» — время от времени бормотал он.

Мартон поначалу был ошеломлен своей внезапно возросшей популярностью, никак не мог взять в толк, за что его так превозносят. Что он сделал такого? Инстинктивно ощущал, что многие его прежние поступки были гораздо достойнее. Что же так воодушевило ребят? Разве можно сравнить этакую ерунду с тем, что он и вообще-то никогда не склоняет головы, хотя его и частенько пытаются заставить; молчит, но головы не склоняет, все-де выдумывает что-нибудь необычайное, вроде бесплатного отдыха, и старается это претворить в жизнь; упорно хочет заниматься музыкой, хоть и знает, что это почти нереально; без устали бегает по ученикам, чтобы принести домой хоть немного денег; простаивает в очередях за продуктами и либо до поздней ночи, либо с утра пораньше, сонный, голодный, зубрит урок; и за друзей своих всегда горой встает, и… Да разве можно сравнить эти с виду, быть может, и неприметные дела с такой ерундой, с таким довольно-таки опрометчивым поступком?

Выразить все словами Мартон не мог, он чувствовал, что восхищение его последним поступком было явно преувеличенным. Ему даже больно было, что заметили именно эту ерунду, а не его настоящие достоинства. Мартон расстроился, недовольно помотал головой.