Другая сторона

Илья отнюдь не был сентиментальным романтиком-философом, слепо копающимся в собственных фантазиях и видящим в них смысл жизни. Он всего лишь любовался бездумной игрой своего воображения, а иногда и поражался его творческим возможностям. Но не так всё было просто… Ещё в детстве мальчика терзал неописуемый страх перед темнотой и тишиной, сменившийся ненавистью к ночи. Только после смерти матери Илья перестал бояться мрака, но теперь уже всей душой бежал от дневного света, являющего на суд земной всю его раненую жизнь. Сны стали светлее, весеннее: словно в тумане, светилось мамино помолодевшее лицо, витал шалфеевый запах её волос; молодой отец обнимал маму за талию и на сильных, загорелых руках держал всё ту же маленькую Анечку в коротком сарафане… Илья бессознательно сотворил себе икону из этой жизни, которую мысленно окрестил другой стороной. Но чем ярче был его очередной ночной вояж, тем яростней сопротивлялся юноша всему выдуманному и напускному, выраставшему перед ним в реальности. Он будто пытался подсознательно убедить себя, что может найти красочную замену своей другой стороне и при свете дня… Но что для этого нужно сделать? "Найти и полюбить НЕПРИДУМАННОЕ!" – так ответил бы сейчас Илья.

Сегодня узкой прихожей «трёхкомнатного дома» Пальциных суждено было наполниться людьми. Илья вспомнил об этом уже на улице, случайно наткнувшись на полусодранную афишу: «…28 мая, в Драмтеатре… « Броуновское движение». «Годовщина!» – стукнуло в голове, и сразу открылась дверь в широкую гостиную: посередине длинный, убранный стол; отец вежливо разливает сладкий кагор в изящные рюмки. В другом конце стола расположилась Марья Ивановна, упругая старушонка, чем-то похожая на серую крысу Пасюк. После третьей рюмки старушонка начинает играть роль великой страдалицы и целомудренно вытирает «материнские горькие» слёзы замасленной салфеткой. Отец упорно смотрит в тусклый телевизор. Дядя Саша, как всегда, неуёмно и грубо шутит. Вера Константиновна, кудрявая модница, пытается успокоить бабу Маню, отчего та начинает рыдать ещё больше, и вот уже вся гостиная увязла по колено в её липких слезах…

2 ГЛАВА (урок математики).

…звонок пронзительно разрыдался, на мгновение заглушив радостный гул школьной перемены. Девятый «В», словно девятый вал, как всегда, гудел больше других. И тому была веская причина: Сергей Николаевич, классный руководитель, задерживался. Лишь греческие носы треугольников, озарявшие затуманенную разводами доску, напоминали о его незримом присутствии. Внезапно высокая, деревянная дверь распахнулась, и все замерли в лихорадочном ожидании, но тут же с облегчением вздохнули и дружно рассмеялись своей же трусости. Невысокий, худощавый юноша в синей куртяжке смело пролетел через весь класс и, как заправский ковбой, оседлал четвёртую парту у окна, которую он гордо величал Камчаткой. А ещё дальше, видимо на Чукотке, вальяжно раскинув крупное тело в поношенных джинсах, смаковал последние мгновения свободы закадычный друг того самого юноши Николай Лысаков.

– Здорово!

– Дай пять!

– Алгебру сделал?

– Ну.

– Изволь списать…

– Бери…

Лысаков лениво протянул Илье измятую тетрадь, которую он обычно сворачивал в трубочку, когда волновался. Илья тут же застрочил, брезгливо швыряя на бумагу чёрные крючки и выводя кривые дробные черты, которые каждый прилежный ученик рисовал по линейке. Он больше не сказал ни слова. Лысаков, с лёгкой обидой осознав всю свою использованность, одиноко уставился в шумящий улей родного класса и не заметил, как начал бурчать себе под нос: « Во, гляди!.. Пашка Воронин! Снова на последнюю парту взгромоздился: я, мол, мудрец над толпой. Мудрец… Дохлый огурец! Нас всех ведь за козлов считает… Неформальная молодёжь – непонятые сливки! Эти сливки прокисли ещё тридцать лет назад в Штатах». Коля недовольно отвёл взгляд от жердоподобного, творчески взлохмаченного Воронина и снова натянул тетиву: « О! А это что за чудо? Яйцо страуса или голова? Скинхэдыш Вася Булкин! Зачем Сергей Николаевич с ним так мучается? Кроме информации о предельном весе, поднятом вчера в тренажёрке, он больше ничего не услышит из этих накаченных уст. Зачем же он, чёрт подери, так мучается?!.. Ах, да! Совсем забыл. Папа – директор станкозавода. Сметливый, толстый, хапнул вовремя – задобрил бедного учителя. Молодец!» Лысаков даже рассмеялся, снисходительно глядя на страдающего алгеброй Булкина и страдающий под тяжестью его габаритов стул.

– Чего это ты ржёшь? – удивлённо улыбнулся Илья.

– Я-то?.. – смутился Лысаков, всё ещё глядя на Булкина, – А как же не смеяться?! Сам погляди! Вон, к примеру, Катька Рябинина. Не человек – клоун. Клоун, играющий умницу…

– Умница, играющая клоуна.

– Неважно! Смотри, снова с домашними заданиями трясётся: у меня всё неправильно, я боюсь, я ничего не знаю. Вчера, небось, три часа над этой алгеброй потела…

– И ещё столько же переписывала эту алгебру с черновика. – перебил Илья. – Знаю я таких. Родители – педагоги-доценты. Чадо уже с пелёнок в очках ходит. Вместо кукол, транспортиры и линейки; таблица умножения – лучшая подруга.