Другая страна

– Некоторые из вас знают меня, – проговорил он наконец, – другие – нет. Я священник Фостер. – Он помолчал. – Мне тоже не все здесь знакомы. – Он сделал легкий поклон в сторону Кэсс, затем – Вивальдо. – И все же среди нас нет чужих. Мы собрались по одной и той же причине. Умер тот, кого мы любили. – Священник вновь замолк и посмотрел на гроб. – Умер тот, кого мы любили, с кем смеялись, говорили, тот, на кого мы сердились и о ком молились. Его нет больше с нами. Он ушел туда, где нет тревог и забот. – Он вновь взглянул на гроб. – Мы больше никогда не увидим его лица. Ему было тяжело жить в этом мире и нелегко уходить из него. И по его облику, когда он предстанет перед Создателем, тот поймет, как тяжко дался ему переход – такой узкий – из одного мира в другой; мы тоже выглядели не лучше, когда впервые открыли глаза на земле. – Священник откашлялся и высморкался. – Я не собираюсь плести здесь перед вами всякие небылицы о Руфусе. Я в них не верю. У него была светлая голова, энергия била ключом, но со злом он смириться не мог. Как вы знаете, на него обрушилось множество бед. Наши ребята часто попадают в трудные положения, и многие из вас знают, почему. Иногда мы обсуждали с ним эту проблему – ведь мы всегда оставались хорошими друзьями, даже после того, как он сорвался, уехал отсюда и перестал ходить в церковь, хотя я… все мы хотели, чтобы дело обстояло иначе. – Священник вновь немного помолчал. – Он должен был идти своим путем. На этом пути он попал в беду и погиб. Такой молодой, умный, красивый – мы все многого от него ждали, но он ушел от нас, и теперь мы сами должны завершить начатое им. Я знаю, как тяжело некоторым из вас, мне самому очень тяжело. Ничего из того, что я могу сказать вам, не облегчит ваши страдания. Этот юноша был одним из лучших людей, которых я знал, а я давно уже живу на этом свете. И я не собираюсь судить его. Это не наше дело. Как вы знаете, многие считают, что самоубийцу нельзя хоронить в освященной земле. Я так не думаю. Мне известно, что Бог создал всю землю, до последнего клочка, а все, созданное Богом, свято. Никто не ведает, что творится в сердце другого, многие не ведают и того, что творится в их собственных сердцах, к слову сказать; так как же можем мы знать, почему он поступил таким образом? Никого из нас не было с ним рядом в ту минуту, и никто ничего до конца не узнает. Мы должны молиться, чтобы Господь упокоил его душу, молиться за него так, как молимся о самих себе. Вот и все. Вот и все. Еще одно скажу вам, и, прошу, не забывайте моих слов: я знаю многих людей, которые убили себя, хотя и продолжают ходить по улицам, некоторые из них читают проповеди в церквях, другие занимают высокие государственные посты. Помните об этом. Если бы мертвецы не заполняли этот мир, то тем, кто пытается жить, не приходилось бы так страдать.

Он ходил взад и вперед, от алтаря – к гробу.

– Знаю, что ничего не могу сказать вам, сидящим предо мной, – его матери, отцу, сестре, родным и близким, ничего, что помогло бы вновь обрести его или облегчить ваше горе. Я это знаю. Мои слова не сделают его жребий другим, не даруют ему новую жизнь вместо этой, свершившейся. Все кончено, предначертание небес исполнилось. Но не надо впадать в уныние, дорогие мои, не надо. Это только усилит печаль, сделает ее более горькой. Постарайтесь понять. Постарайтесь понять. В мире и так много горечи, мы должны стараться быть лучше этого мира.

Священник опустил глаза, затем снова перевел их на сидящих в первом ряду.

– Помните, – мягко произнес он, – он старался. Таких немного, и все они страдальцы. Гордитесь им. У вас для этого есть все основания. А это единственное, что ему было нужно на земле.

В церкви стояла гробовая тишина, только в первом ряду всхлипывал мужчина. Кэсс решила, что это, видимо, отец Руфуса, и ей стало интересно, уверовал ли он в слова священника. Кем был для него Руфус? Беспокойным сыном, чужим в жизни и теперь чужим в смерти? И это уже навсегда. Ничего нового отец никогда не узнает. То, что покоилось или могло покоиться, скрытое от посторонних глаз, в сердце Руфуса или в сердце его отца, кануло вместе с Руфусом в небытие. И никогда уже не будет высказано. Все кончено.

– Здесь присутствуют друзья Руфуса, – сказал священник, – они хотят сыграть для нас, а потом мы тронемся в наш скорбный путь.

Двое юношей шли по проходу, один нес гитару, другой – контрабас. Их сопровождала все та же худенькая девушка. Сидевший за фортепьяно юноша в черном приготовился играть. Молодые люди встали прямо перед гробом, а девушка – немного поодаль, рядом с фортепьяно. Они заиграли незнакомую Кэсс мелодию, очень медленную и больше похожую на блюз, чем на гимн. Потом она стала убыстряться, становясь одновременно напряженней и горше. Сидевшие в церкви люди тихо вторили и отбивали ногами ритм. Потом вперед вышла девушка. Она откинула назад голову, закрыла глаза, и голос ее вновь зазвенел:

О, великое утро пробуждения,
Прощай, прощай!