Другая жизнь и берег дальний

Постараюсь восстановить стихотворение по памяти. Так как я сам признался, что оно весьма неважное, больше извиняться за него не считаю нужным. Я уже не помню точно, как оно было озаглавлено: «Памяти Андреева» или «На смерть Андреева».

Путь, которым ты шел, стал проклятым.
Наступил неминуемый час.
Боже мой! Сколько страшных Анатэм
Красным смехом приветствуют нас.
Мы подходим к незамкнутым дверям.
Мы устали. Хотим отдохнуть.
Но и здесь, как везде, Некто в Сером.
Преграждает нам беженский путь.
Что же дальше? В какой мы отсюда
Снова ринемся водоворот?
И кому нас предаст новый Иуда,
Большевистский Искариот.
Неизбежна минута развязки.
Ты, Андреев, как все мы — один.
О, когда же сорвет свои Маски,
Маски Лжи, Человеческий Сын.
Отпеваем еще одну тризну.
Проклинаем еще один Брест.
Таковы эти Дни нашей жизни
И таков наш страдальческий крест!

Трагический отъезд

Мой отъезд из Риги был очень трагический.

Получил я американскую визу неожиданно. Написал письмо родственнику, о существовании которого имел только смутное представление. Прихватил с собой его адрес, покидая Россию. На всякий случай, может быть понадобится.

Во время великого социалистического голода мы от него (родственника, а не голода) получили посылку. В ней, кроме консервов, находилась и бритва «Жилетт». Бритва, называвшаяся «безопасной», была для меня: «Для Мишеньки, которые несомненно уже бреется».

Брился я тогда уже пятый год. Начал бриться после того, как классный наставник, он же учитель русской словесности, подозвал меня к кафедре и сказал: «Послушай, дружище, сделай мне одолжение и побрейся. А то мне совестно ставить двойки такому бородачу».

Не буду вдаваться в описание своих злоключений с бритвой, которой я изрезал себе всю физиономию. Я тогда впервые, хоть и заочно, разочаровался в Америке. Ее безопасная бритва оказалась исключительно опасной.

Кто-то мне объяснил, что бритва называется «Жилетт», потому что она легко умещается в жилетном кармане. Но и на этом американцы меня надули. Бритва оказалась слишком большой для кармана моей жилетки.

Хотя бритва не имеет никакого отношения к моей грустной истории, упоминаю о ней только потому, что ее мне прислал родственник, от которого я получил так называемый «аффидейвит». Это документ, которым родственник вызывал меня к себе в Америку и обещал обеспечить меня заработком, так, чтобы я не взвалился тяжкой обузой на американскую казну.

Вместе с документом родственник прислал мне пароходный билет и письмо, в котором почему-то выражал неимоверную радость по поводу моего обнаружения.

Незадолго перед этим я получил от редакции газеты «Сегодня», в которой тогда работал, задание перевести на русский язык стихотворения нескольких выдающихся латышских поэтов.

Латышского языка я не знал, но надеялся получить от самих поэтов подстрочные переводы. Редакция выдала мне авансом пятьдесят латов.

Я уже имел свидание с поэтом Карлом Скальбе, которого критики называли «латвийским Блоком», но ничего из его произведений еще не перевел.

Я продолжал, однако, писать оригинальные гениальные вещи. Одновременно я усердно ухаживал за Сонечкой, очень хорошенькой и непростительно молоденькой девушкой, только что окончившей русскую Ломоносовскую гимназию.

Я был влюблен в Сонечку. Часто вздыхал и томился, не зная, отвечала ли она мне взаимностью.

Она пользовалась большим успехом у молодых людей, и нередко я себе задавал вопрос: «Неужели Сонечка, действительно, ослеплена моим поэтическим талантом? Может быть, если бы я не был таким великим поэтом, Сонечка на меня не обращала бы никакого внимания?»

Я декламировал Сонечке свои стихи. Она обычно соглашалась со мной, что они гениальны.

Немедленно по получении «аффидейвита» от американского родственника, я пошел в консульство Соединенных Штатов в полной уверенности, что ничего из этого не получится. Я ошибся. Через две недели после моего визита в консульство, я получил визу. Из консульства я побежал в контору пароходной компании и узнал, что через три дня отходит пароход.

Все, что мне осталось делать, это получить от министерства внутренних дел разрешение на выезд из страны. Оказалось, что министерство особенным поклонником моего таланта не было: оно незамедлительно выдало мне разрешение.

Прямо из министерства я отправился к Сонечке. Она жила с матерью и сестрой. Все трое были дома. В отличие от самой Сонечки, ее мать и сестра меня почему-то не считали гениальным поэтом. Признаться, они меня терпеть не могли.