Другая жизнь и берег дальний

У будущего моего биографа, если он действительно захочет написать мое жизнеописание, будет немало возни со мной. Интересных материалов обо мне он не найдет; их нет, ибо я в высшей степени неинтересный человек.

Никакому Достоевскому никогда бы не пришло в голову писать с меня портрет, сделать меня персонажем глубокого психологического романа.

Мне не везло с самого детства.

Мое детство было нормальное. Увы, слишком нормальное!

Для человека, хотящего, чтобы о нем когда-нибудь писали биографии, нормальное детство — непреодолимое препятствие.

Мои родители меня любили. Я любил своих родителей. Стыдно в этом признаться, но так оно и было. Отец меня никогда не порол.

В школе я учился очень хорошо. Учителя ко мне относились чутко и внимательно. Ни в одном классе я не оставался на второй год. В третьем классе я был первым учеником, в пятом классе — вторым.

С товарищами никогда не дрался. После того, как я отпраздновал пятнадцатый год своего рождения, я не попытался напиться вдрызг. Я окончил среднюю школу, не став курильщиком.

Сами видите, что детство мое было неважное. К жизни в двадцатом столетии оно меня не подготовило.

Юность была не лучше.

Рано в юности я влюбился в знаменитую тогда киноактрису Асту Нильсен. Но она, к сожалению, никакого понятия не имела о моей страсти к ней, а потому взаимностью на нее не отвечала. Я страдал, но не особенно сильно. Заочная любовь очень похожа на заочное обучение: ни заочная любовь, ни заочное обучение никакого видимого следа на человеке не оставляют.

Потом я влюбился в сестру одного из моих школьных товарищей, гимназистку. Она мне ответила взаимностью. Я совершенно забросил Асту Нильсен. Мы оба были очень счастливы. Я ей помогал решать алгебраические задачи и был на седьмом небе. Если бы небес было восемь, я был бы на восьмом небе.

Скверная юность!

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я уже успел прочитать все хранившиеся в нашем доме за семью замками запретные книги, которые мои родители пытались держать подальше от меня. Должен признаться, что некоторые из этих книг мне показались довольно скучными, и я никак не мог понять, почему родители их так тщательно от меня скрывали.

Все же я прочитал «Декамерон», «Санина», «Яму» и несколько романов Октава Мирбо не то о полудевах, не то о полудевственницах, вращающихся в полусвете.

В продолжение всей своей юности я продолжал любить своих родителей, и они продолжали любить меня.

С психологической точки зрения я был настоящий выродок.

О моей сексуальной жизни в те годы хвастать не приходилось. Когда же я начал хвастать, никто не хотел меня слушать. Это-то и побудило меня стать писателем. «Не хотите слушать, — решил я, — так читайте!»

У меня никогда никакого желания не было кого-нибудь задушить, или кого-нибудь разрезать на мелкие куски, всунуть в чемодан и отправить по железной дороге в места более отдаленные.

Соответствующие чувства по-видимому, во мне рано атрофировались, и мне приходится влачить жалкое существование без жестоких угрызений совести.

Знаю, что так оно не годится, но ничего не поделаешь. Я родился либо слишком рано, либо слишком поздно. Во всяком случае к современному обществу я не приспособлен.

Правда, должен признаться, что одно время меня подмывало задушить Ленина, а потом такое же непреодолимое влечение я стал испытывать по отношению к Сталину. Но это только подчеркивает нормальность моего характера. Было бы совершенно ненормально, если бы у меня не было никакого желания задушить Ильича или Виссарионовича.

Между прочим, я забыл упомянуть об одном исключительно тяжелом ударе, который судьба нанесла мне в младенчестве. Моя нянька ни разу меня не уронила, я не размозжил себе голову, мои мозги остались в целости и сохранности. Я оказался обреченным на безотрадное прозябание вполне нормального человека, без каких-либо нервозов и психических травм. Я не превратился ни в параноика, ни в шизофреника.

У меня весьма приветливый характер, чтобы там обо мне ни болтали злые завистливые языки. Я человек общительный, люблю разговаривать с незнакомыми людьми. Когда я задаю кому-нибудь вопрос о его (или ее) здоровье, я терпеливо выслушиваю ответ до самого конца. Если ответ нерадостный, я сочувственно качаю головой и делаю языком звуки, долженствующие доказать мое сочувствие. Если ответ оптимистический, я весело восклицаю:

— Как хорошо! Как я рад! Слава Богу!

Когда мне рассказывают анекдот, я смеюсь. Я смеюсь даже тогда, когда человек мне рассказывает тот же анекдот, который я ему рассказал неделю назад. Современному человеку такая любезность не к лицу. Расскажешь современному человеку очень смешной анекдот, а он скривит рот кислой усмешкой и скажет:

— Я слышал это в лучшей версии.

Я превосходно сплю, бессонницей не страдаю. Сны снятся мне обычно весьма приятные, хотя время от времени кто-либо из моих коллег вторгается в мои сновидения. Но случается это только после слишком позднего и слишком плотного ужина.

Да, тяжело мне жить на свете! Я чувствую себя отщепенцем, изгоем. Боюсь, что мне в конце концов придется обратиться к психиатру.