Другая жизнь и берег дальний

Когда человек таким вопросом реагирует на мой анекдот, у меня появляется непреодолимое желание совершить убийство. Я уверен, что присяжные заседатели меня непременно оправдали бы.

У каждого свое отношение к юмору, свой подход. Древние римляне совершенно правильно говорили: «Что смешно Юпитеру, не смешно корове». Нельзя рассмешить одним и тем же анекдотом, одной и той же шуткой и Юпитера, и корову. Если Юпитеру шутка понравится, корова даже не хихикнет, а если шутка понравится корове, громовержец со скучающим видом спросит: «А что было потом? Что ему ответила невестка?»

Когда мне приходится читать юмористическую вещь на собрании, я заранее отмечаю в рукописи особенно смешные, на мой взгляд, места. Дохожу до такого смешного места, обвожу публику торжественным взором, как бы предупреждая ее: «А вот, господа, я вам сейчас ляпну нечто совершенно уморительное».

Подготовив публику таким образом к приятному сюрпризу, я прочитываю смешной абзац, а потом останавливаюсь и жду, чтобы публика рассмеялась. Пауза должна быть очень красноречивой. Но публика молчит. Не признает, что я ее только что рассмешил. Ни звука. Я становлюсь нетерпелив. Решаю повторить шутку в надежде, что на этот раз публика поймет, что ей должно быть очень смешно и что ей следовало бы разразиться оглушительным хохотом. Ничуть не бывало. Я начинаю сердиться и читаю дальше. Вдруг какой-то господин, по-видимому глухой, не имеющий никакого понятия о том, что вокруг него происходит, начинает заливаться. Смех заразителен. Остальная публика в зале, следуя примеру глуховатого господина, начинает смеяться.

Меня это застигает врасплох. Смеются не там, где надо, чёрт возьми! Я не сказал, ведь, ничего смешного, ничего такого, что должно было вызвать такой взрыв заразительного веселья. Я читаю дальше, а публика, не обращая на меня никакого внимания, продолжает смеяться и заглушает мои слова. И когда я дохожу до нового очень смешного места, меня из-за смеха не слышно!

С американцами у меня еще больше неприятностей, чем с русскими соотечественниками. С русскими, по крайней мере, я могу шутить — хорошо ли, плохо ли — на родном языке, на языке всем понятном. Но попробуйте рассказать американцу анекдот по-английски. Да еще с русским акцентом!

Раз на какой-то вечеринке я рассказал американцам смешную историю из советской жизни, или, как говорят по-американски из «совьетской» жизни. Предупрежденные мною, что мой рассказ смешной, вежливые американцы начали смеяться прежде, чем я замолк. Можно было подумать, что они никогда в жизни ничего более смешного, чем рассказанный мною анекдот, не слышали. Я так и подумал сам, пока не услышал, как один из американцев тихо спросил другого: «Что он сказал?»

С американцами, которые меня знают и которые научились понимать (более или менее) мой выговор, еще полбеды. Расскажу им анекдот, они раза два-три попросят меня повторить наиболее трудные места и, в конце концов, кое-что из анекдота поймут — если не весь анекдот, то, во всяком случае, значительную его часть.

Но с американцами, меня не знающими и моего акцента не понимающими, — одно мучение.

Когда я рассказываю незнакомому американцу анекдот, он в меня впивается мучительными глазами и ждет, чтобы я рассмеялся собственной шутке. Это для него должно служить сигналом, что он сам может рассмеяться. Если я из ложной скромности не рассмеюсь своему собственному анекдоту, американец тоже не рассмеется.

Особенно опасно шутить в американских ресторанах с кельнерами и кельнершами. Я принадлежу к категории недалеких людей, которые любят шутить с кельнершами. Подходит к моему столику кельнерша, подает мне меню. Я отпускаю ей какой-нибудь шутливый комплимент, и она сразу же начинает волноваться. Непременно решает, что я ей гнусность сказал, и обижается. Я пытаюсь исправить впечатление, но чем больше я стараюсь разъяснить ей, что пошутил, тем больше она обижается.

Некий кельнер, которому я сделал шутливое замечание, так рассвирепел, что полез драться.

Трудно быть юмористом. Никто, гласит пословица, не юморист в своем отечестве. Но никто не юморист и в изгнании.

«Сонька свинцовые руки»

Я всегда завидовал людям с золотыми руками. У меня они свинцовые. Если бы я был Сонькой, мне несомненно дали бы кличку «Сонька свинцовые руки».

Господь не наградил меня никакими техническими способностями. Поскольку дело касается моих рук, работа у меня никогда не спорится. Поскольку дело касается моего языка, работа у меня и спорится и ссорится.

Дайте мне молоток и гвоздь, и я в короткое время разнесу стену, а с ней и весь дом. А заодно, быть может, разможжу по крайней мере девять пальцев из десяти. Да еще, в придачу, разобью окно, которое никакого отношения к осуществляемому мной заданию не имеет и в нем даже не участвует.