Другая жизнь и берег дальний

Родители вернулись в полночь. Они застали Анну у телевизора, меня же в глубоком забытьи. Они меня еле разбудили и, прежде чем я успел опомниться, набросились на меня.

— Как тебе не стыдно, — сказала мать, потом оглянулась по сторонам и, увидев на рояле все, что осталось от вазы, воскликнула: — Что случилось с вазой!?

— Случайно задел ее и разбил, — сказал я.

— Неправда, — сказала Анна. — Он хотел меня ударить.

Мать в ужасе шарахнулась в сторону.

— Негодяй! — взвизгнула она. — Изверг! Детоубийца! Убирайся отсюда!

— Не смей попадаться мне на глаза! — заорал отец Анны.

Я от всей души их поблагодарил и ушел.

498, 499, 500!.

Еще совсем недавно у меня был совершенно невыносимый характер. Я был очень вспыльчив. Чуть что — и я начинал кипятиться, выходить из себя, ссорился, кричал, орал. Знакомые и друзья с сокрушением говорили про меня: «Был бы сносный малый, если бы научился себя сдерживать. Если бы только умел себя контролировать, если бы знал, когда надо смолчать, с ним можно было бы еще кое-как иметь дело».

Дошло до того, что я растерял всех знакомых и друзей. При виде меня люди переходили на другую сторону улицы, или притворялись слепыми и проходили мимо меня с невидящими глазами. Это меня тоже выводило из себя, раздражало, и я вымещал свою злость на ком попало.

Я решил себя переделать. Решил научиться самообладанию, восприятию окружающего с олимпийским спокойствием. Моим идеалом стал англичанин, любимый герой всех беллетристов, который мог выслушивать самые неприятные вещи с бесстрастным лицом, отвечать на самые оскорбительные замечания с ледяной усмешкой. Я изучил ряд книг о том, как обходиться с людьми, как им нравиться, как быть душой общества.

И, представьте себе, помогло. Я стал неузнаваемым. Мне теперь можно говорить самые невероятные глупости и гнусности, а я — хоть бы что! Улыбаюсь приятно, хлопаю болвана по плечу, восклицаю: «Вот так сказано! Замечательно!»

Можете обижать и оскорблять меня сколько угодно. Я даже вам буду поддакивать. «Правильно, — скажу я, — заметили. Никуда не гожусь. Ничего не знаю. Ничего не понимаю. Правильно!»

Я усвоил прекрасную систему самоуспокоения. Каждый раз, когда я начинаю ощущать наплыв запальчивости, я опускаю глаза долу и начинаю считать до ста. Если успокоение не приходит, я считаю до двухсот, трехсот, или даже до пятисот.

Недавно со мной произошел такой случай. Я пришел к знакомым в гости. Вернее, я пришел в гости к знакомым знакомых, ибо мои собственные знакомые давно перестали со мной общаться — из-за моего неуживчивого характера: им пока еще неизвестно, что я себя переделал и что мой характер стал очень симпатичным.

Итак, я был в гостях у знакомых.

Как будто нарочно, на зло мне, какой-то кретин стал разглагольствовать о предметах, в которых он ни бельмеса не понимает. Год или два назад я на него обрушился бы с величайшим негодованием, назвал бы дураком и неучем и восстановил бы против себя все общество.

Но не сейчас. В первую очередь я призвал к себе на помощь невозмутимого англичанина. Перед моим астральным взглядом встал человек с холодным бесстрастным выражением лица.

Я стал считать. Дошел до ста, остановился, проверил себя — нет, не годится, все еще раздражен. Пошел дальше, дошел до двухсот; остановился, кажется успокоился. Посмотрел на виновника своего негодования и поперхнулся. У меня появилось острое желание сказать субъекту какую-то особенную колкость, осадить его, дать ему понять, что он невежда.

Но я быстро одолел себя и снова начал считать. Только я не знал, как счет вести! Начать ли с начала, с одного, или продолжать с двухсот: двести один, двести два, двести три и так далее… После некоторого размышления, я решил начать с начала, с одного. Когда я дошел до 3045, я почувствовал полное успокоение, на меня в буквальном смысле слова снизошла нирвана. Большинство гостей к тому времени уже разошлось. Я же утерял нить конфликта и никак, хоть убей, не мог вспомнить, что вывело меня из терпения.

Душой общества я никогда не стал; слишком много времени трачу на арифметику. Случалось, что я целый вечер только и делал, что бормотал под нос: «Раз, два, три, четыре… двести… двести сорок три… четыреста один…»

Теперь я никого не трогаю, никого не задеваю, ни с кем не ссорюсь, а люди меня чуждаются по-прежнему, стараются не узнавать.

Те немногие знакомые, которые пытались сохранить кой-какие дружеские связи со мной, когда я с ними ссорился, окончательно со мной порвали теперь, когда мой характер исправился и я стал со всеми ладить и соглашаться.

Мне начинает казаться, что я был бы гораздо более счастлив, если бы перестал подражать невозмутимому англичанину, превратился бы в прежнего запальчивого, сварливого и неуживчивого человека, которого не могли терпеть ни друзья, ни знакомые, ни сослуживцы.

Впрочем, я, кажется, несколько зарапортовался. Попробую посчитать до пятисот!

Самоубийца

Несколько раз в жизни я хотел покончить самоубийством. Застрелиться, или утопиться, или выброситься на мостовую из окна пятого этажа.