Другие ноты

У меня изменился почерк, точнее, он стал ужасен, и я почти не могу писать, настолько дрожат руки… неясно, разберу ли я потом эти шизофреничные записки. А еще я едва не сорвала голос. Я орала на нее, как сигнализация, так орала на эту дуру из ЖЭУ, сидящую за стеклом, которая уверяла, что все вопросы не к ней, а к сантехникам, что она ни при чем, потому что создана, чтобы сидеть в кабинете, а не писать объявления, – так орала, что мутилось в голове. Меня трясло как в лихорадке, картинка не фокусировалась. Должно быть, я плакала. Что-то внутри меня развалилось на запчасти, как в будильнике, который папа однажды пытался починить, но в итоге не починил, а совсем наоборот: остались какие-то якобы лишние детали, я трясла будильник, и что-то прыгало у него внутри, что-то бесполезное или нужное – непонятно.

Воду отключают только днем и совсем ненадолго, уверяла эта из-за стекла, иной раз мы не успеваем написать объявление, потому что квартиросъемщик договаривается с сантехником напрямую.

Но нет, меня слишком достали эти отключения, эти чужие ремонты, это отсутствие воды, а значит, и горячей ванны, когда мне холодно, а мне все время холодно, – какие там аргументы… Главное, понимаешь, она пыталась внушить мне что-то про систему, про понедельник и четверг, когда такие отключения для замены сантехники «включены в расписание вашего подъезда», но это же неправда! Сегодня среда, а не четверг, а воду все равно отключили.

И я просто тряслась и сотрясала все вокруг, вопя: я требую жалобную книгу! И она выдала мне ее. Ею оказалась внезапно большая тетрадка в кожаной обложке, красивым почерком подписанная, и я начала писать в ней корявым почерком, залезая за ровно очерченные поля, давясь слезами и яростью, и желчью, и неблагим матом, мне хотелось убить ее этими буквами, убить их всех в их чертовом ЖЭУ, проткнуть этой ручкой, строчки плыли, а пальцы не слушались, как в детстве, когда соседка переложила мне авторучку из левой руки в правую, – не слушались, резиновые и упругие, – они все никак не могли удержать ее под правильным углом, она выскальзывала, а буквы плясали и не складывались в слова. Я и сейчас не очень могу их сложить. Не могу унять эту дрожь. И плохо помню, что написала. Какие-то угрозы. «Если еще раз отключите без объявления!..»

И тут она сказала: вообще-то! Это был ушат холодной воды. Той, которую отключают, наряду с горячей. «Вообще-то, вы сами хороши!» – она сказала. Вы в прошлом месяце за воду – вообще-то – вообще не заплатили. И показания не передавали.

А я передавала. Я никогда об этом не забываю. Ищите запись, сказала я.

Какую запись?

Вы же записываете телефонные показания автоматически? Ищите! – сказала я.

Она пошла на попятную. Залепетала: а вот в квитанции, вообще-то… И сунула мне квитанцию. С нулевой, не проставленной водой.

Ищите запись! – командовала я.

А потом задумалась, имею ли я отношение к этой квитанции? Моя ли там фамилия?

Моя, оказалось. А в строчке: прописано стояла цифра 2.

2, а не 3.

И я вдруг разом все вспомнила. Два, а не три.

И потеряла сознание.

Теперь у меня шишка на голове и очень трясутся руки. Ужасный почерк. Я не в ладах с собой, понимаешь?

Потому что тебя вычеркнули.

30

Я бессознательно забиваю словами нутро, чтобы не выплеснуть невзначай наружу себя, причем делаю это, тщательно утрамбовывая слои, как почву.

Если мы – это всегда кто-то еще, помимо нас, то что такое, например, стена, помимо стены, я не могу объяснить ни себе, ни своему ребенку, молча тычущему в белые огрызки этой самой стены, оставшиеся от облупившейся масляной краски в подъезде. Чем они только не могут быть. И материками на воображаемой карте мира, и пятнами на коровьей шкуре, и ледяными глыбами на тающей весной реке. Я говорю дочери: «Стена», прекрасно сознавая, что Женю интересует само изображение, фрагменты белой штукатурки, которой нет названия, палимпсест, а не стена.

Ее интересует, как это называется, а ведь это – именно то, что занимает меня всю сознательную жизнь. И облекая форму в слова, я все равно оказываюсь проведенной неким загадочным королем обманщиков, потому что абсолютно все можно повернуть другой стороной и название перестанет соответствовать предмету, а еще чего хуже – его не окажется совсем. Предмет станет безымянным, как палец с обручальным кольцом, вот я о чем.

Если вам плохо – обратитесь к дневнику, гласят различные пособия по выживанию. Я не уверена, что мне плохо или что мне хорошо, скорее всего, мне никак («Вот это-то и есть самое страшное», – гневливо вставил бы Женя-старший), но я очень кстати вспомнила, что в любой непонятной ситуации письмо всегда оставалось моей палочкой-выручалочкой.

Когда-нибудь я соберу свои воспоминания, скреплю пластиковой пружиной в замшелом печатном центре и отдам первому случайному прохожему этого города. И, бьюсь об заклад, он окажется не случайным, даже если примет меня за безумицу из секты, раздающую миссионерскую макулатуру. Даже если выбросит мою рукопись в ближайшую мусорку. (Он за ней вернется!)