Другие ноты

Я прислушиваюсь к своим ощущениям. К происходящему внутри. Мне не кажется, нет, похоже, это действительно правда, то, что со мной происходит, – уже было, вот так же я себя чувствовала в первый день задержки, точь-в-точь, то же головокружение, оно совсем не походит на перепад давления, и каменный живот, самый его центр – напряженно насторожившийся. Это чувство знакомо всем женщинам (хорошо, большинству) – оно не обманет. Поэтому вдруг начали натирать босоножки, ноги стали отекать, это не очень хорошо, но в новом положении – вполне естественный процесс.

Мне нужно испытать все снова, чтобы любить и чувствовать. Жизнь без чувств – удивительно необязательна. Для чего она нужна тогда? В неспособности и боязни любить есть что-то жалкое. Плохо скрываемая ущербность. Которая выдается за силу. Которая является маской. Которая не может спрятать неудовлетворенность никакой ценой. Если допустить, что нет ни любви, ни Бога, что теория взрыва – единственно верная версия нашего возникновения, что все – только физика, только химия, то нет никакого Смысла.

Смысл есть – пишу помадой на зеркале.

Входная дверь щелкает, Мечик читает надпись, спрашивает: «В чем есть смысл?», целует меня в затылок. Как всегда.

– Что-то случилось?

– Все хорошо. Ты быстро. Как вода?

– Отличная, только жарко все равно. Ты не ела?

– Нет. Тебя ждала.

Он смотрит на мое отражение сквозь помадные разводы, потом идет на веранду повесить полотенце. Можно выдохнуть.

Хорошо, что он не углубляется, не опускается до расспросов. Оттирая помаду с зеркала, я собираю коллекцию грязно-алых ватных дисков. Коктейль добродетелей Мечика кружит голову. Он хороший, любящий, добрый – вереница эпитетов. Разве можно жить со мной вот так, просто, не задавая вопросов? А он – может. Наитийно чувствует границы дозволенного или просто – не интересуется, или интересуется, но перебарывает себя?

– Но правда все нормально? – кричит Мечик с веранды.

«Наитийно чувствует, перебарывает себя».

Я иду в ванную, нажимаю на педаль мусорной урны, кормлю ее лепестками ваты, чувствую, как в груди сладостно сжимается душа в предвкушении нового утра. Это ли не счастье? Если все случилось, у меня появится столько вариантов для Жизни! Хорошо, что я запаслась тестами, что не придется носиться по аптекам с глупым видом. Здесь тоже зеркало заляпанное, все в брызгах воды после бурных плесканий Мечика. И у меня в нем безумный незнакомый взгляд.

– Я нарезал арбуз! Будешь?!

А если допустить, что ничего не предопределено, если нет Судьбы, – значит, все люди просто играют в ролевые игры. Значит, у этих игр – масса вариантов и безграничные возможности. Если эта жизнь – одна-единственная неповторимая, как мгновение, одна-единственная выданная нам, как одежда, значит, ее можно кроить по-своему. И ничего не бояться. Ни ошибок, ни провальных проб. Из этого получается, что жить легче, чем кажется. Самая большая опасность – не прожить жизнь достойно. Потому что от внутреннего мерила добра и зла все равно никуда не деться. Но все остальное – не страшно, не глупо, не смертельно. Смерть – вот что страшно. Но в нее лучше совсем не верить. О ней лучше совсем не думать, не впускать такие мысли в сознание. Это все жара. Если бы я умела плавать, целыми днями не выходила бы из воды. Нужно будет научить Иду не вот этому вот беспомощному барахтанью у берега в надувном круге, не таким собачьим попыткам, как мои.

Ровные треугольники арбуза лежат на большом блюде, их розовая мякоть застегнута коричневыми пуговицами и все равно истекает соком, как живая. Я чувствую отвращение. К арбузу или просто к еде сегодня. Я чувствую. Какую-то благую весть, она перебирает внутри меня струны, как в прелюдии до мажор. Бах знал в этом толк.

Мечик снова спит, отвернувшись к стенке, есть что-то трогательное в том, как он обнимает подушку своими большими руками.

14

Треснуло, точно выстрелило.

Она вздрогнула и невольно прикрыла глаза, будто опасаясь, что карниз обрушится на голову, рассыпав пластмассовый дождь из зажимов и колец.

Макс наступил на штору. Неумно и по меньшей мере неуместно вешать портьеру такой длины в комнате с одним окном. Все, чему положено элегантно ниспадать на пол, в таком помещении только путается под ногами.

Упс, сказал Макс. Извини.

Она вдруг почувствовала, что устала. Что ей хочется прилечь и, может быть, поплакать. Еще хочется накричать на Макса. Почти непреодолимо. Отчитать его, что он ходит, как слон в посудной лавке, корчит из себя шута горохового, вечно что-то портит, по его вине никакого порядка. Но она подавила в себе гнев, сказала: «Ничего страшного», однако страшным вдруг показалось все, сама мысль о том, что она здесь делает. Взглянув вверх, на штору, одна треть которой беспомощно свисала, она с мягкой решительностью отвергла предложение Макса вернуть ее на место.

Я сама.

Нет-нет, у тебя есть для этого муж, сказала… Катя, кажется? – которая пришла с… С кем же она пришла? С тем рыжим, кажется.