Алексей Вертков среди учеников Женовача еще в РАТИ казался самым взрослым. Самым опытным и «настрадавшимся», то есть
Вертков – артист странный. Но, странных у нас давно что-то не было – одни «любимцы публики». Вертков на сцене не хочет быть душкой, не умеет выглядеть добрым и ласковым, не желает – удобным и сладким. Он существует на тонкой грани между двух редких сегодня амплуа (одного – затасканного, другого – забытого), резонера и неврастеника. А полузабытая гримаса боли, что искажает лицо его Лаптева, гримаса вины и муки невыносимой, заставляет припомнить двух других «неудобных», но бесконечно интересных артистов – Олега Борисова и Олега Даля. Думаю, не случайно именно молодого Верткова –
…Декорация спектакля «Три года» решает для режиссера и актеров многое. Хотя для зрителя, особенно не читавшего чеховской повести, возможно, что-то затуманит. На сцене – дом, пирамида, башня, баррикада из голых сетчатых кроватей. В тесном пространстве, ими заставленном, продираясь «сквозь», перешагивая «через», огибая острые углы, но всякий раз ушибаясь, то сидя, то лежа, то глядя через «решетку», то держась за «шишечки», и существуют актеры. Просвеченное Д. Исмагиловым насквозь пространство выглядит и лабиринтом, и капканом, и клеткой – короче, образом среды, которой так тяготится герой. Поначалу декорация смущает, потому что никак не разгадывается. А после все-таки разочаровывает, когда наконец понимаешь прием и видишь его иллюстративность. Тут я применю запрещенный прием, но иначе не объяснишь моих претензий очень талантливому А. Боровскому, признанному лидеру среди современных театральных художников. Его метафоре (особенно в последнее время и не только в спектакле «Три года») порой не хватает силы – масштаба, какой умел придавать своей декорации Д. Боровский. Она не волнует, не «говорит». Она холодна. Как только это случается, метафора снова становится декорацией, просто конструкцией для игры.
Увы, родовое проклятие театрального критика – оценивать то, что получилось. Свойство хорошего театрального педагога (а Женовач, мне кажется, всегда в первую очередь педагог) – различать идеальное, угадывать очертания сквозь туман, следить за постепенным движением к цели и не торопиться к результату. Такой глаз сейчас необходим «женовачам».
Начав сочинять историю Лаптева, Чехов задумал роман из московской жизни, вышла повесть, он почему-то дал ей подзаголовок «рассказ». У «женовачей» со временем, вероятно, тоже выйдет «что-то другое», как и у Чехова, «не шелковое, а батистовое».
«Обстоятельство счастья», сейчас прелестного и полноценного, молодого, когда-нибудь непременно осложнит им жизнь. И каждый следующий сезон СТИ будет труднее и драматичнее. Кто сразу прыгнул до потолка, должен сильно постараться, чтобы не разочаровать поклонников, не потерять уважение к себе. Но это будет потом. Они будут расти, «стареть», терять, расставаться. А пока им хочется «жить, мечтать, надеяться, всюду поспевать». И именно поэтому, оттого что им дано все, чтобы взлететь, хочется, чтобы у них получилось. Чтобы вышло то, чего не сумел сделать плохой купец и хороший человек Алексей Лаптев. Кажется, речь перед «многоуважаемым шкафом» я все-таки произнесла, но ничуть не жалею об этом.
Александр Калягин
Трудности перевода[13]