Другие. Режиссеры и их спектакли

В одном оба эти спектакля схожи – в смятенности, с какой прикоснулись к Чехову два опытных режиссера, прекрасно понимающие, что такое был Чехов для ХХ века. Каждый из двоих попробовал начать второе чеховское столетие с чистого листа, идя исключительно от себя. У каждого и получилось по-своему.

Э. Някрошюс, видимо, согласился бы с Мейерхольдом, который писал Чехову: «Ваша пьеса абстрактна, как симфония Чайковского». А. Бородину, ученику учеников Станиславского, верующему в психологический театр и знававшему его лучшие образцы, ближе, наверное, слова самого Чехова: «Знаете, я бы хотел, чтобы меня играли совсем просто, примитивно… Вот как в старое время… Комната… На авансцене – диван, стулья. И хорошие актеры играют… Вот и все… Чтобы без птиц и без бутафорских настроений… Очень бы хотел посмотреть свою пьесу в таком исполнении… Интересует меня, провалилась бы моя пьеса?.. Очень это любопытно! Пожалуй, провалилась бы… А может быть, и нет…» И далее: «Я пишу жизнь… Это серенькая, обывательская жизнь… Но это не нудное нытье…»

А. Бородину тут же и попеняли за это «совсем просто» – за отсутствие концепции. «Вполне понятна задача: без замысловатостей и резких жестов рассказать историю о том, как рушится жизнь хороших, нежных, непутевых людей (все сплошь недотепы, включая Лопахина). Ничего не придумывать, ни на чем не настаивать, пьесу трогать бережно и тихо. Не углубляться. «Дойти до самой сути» – задача прекрасная, но не наша. Тот, кто старается дойти до сути, обязан рвать наружные покровы: мы не будем. Нам дорога поверхность (…) Бедная честь прописных истин – время от времени театру необходимо о ней вспоминать. Тот из режиссеров, кто ставит перед собой такую задачу, рискует больше, чем самый отъявленный радикал. Он заранее должен знать, что его объявят занудой, человеком без воображения, поверхностным рутинером. Хуже того: он должен знать, что получится у него немногое (…) Прописные истины замусолены; вернуть им первоначальное сияние – так, чтоб все восхитились и встрепенулись, – дело почти невозможное (…) Прописные истины могут быть заглавными. До боли пронзительными – как у Додина. Умилительными – как у Фоменко. Гордыми – как у Бородина в давнишней «Беренике». Во всех (ну, может быть, не во всех) прочих случаях они остаются просто прописными» (Время новостей. 2004. 23 января).

Режиссеру попеняли за отсутствие концепции, дали понять, что одним – можно, другим – нельзя (типичное заблуждение современной критики, которая капризно придерживается ею же составленной иерархии), забыв, как водится, и себе попенять – за нашу общую сытость Чеховым, замыленность взгляда и восприятия, давно испорченного Чеховым концептуальным. Уж сколько лет мы ходим на Чехова не в надежде человечески взволноваться, а попробовать еще «чего-нибудь рыбненького», как в анекдоте, и все жаждем в мазохистском порыве, чтобы нас кто-нибудь треснул палкой по голове, как Варя – Лопахина.

И никто, ни одна живая душа, почему-то не заметил, что «пароль», «концепцию» А. Бородин начертал уже на первой странице программки: 17 января 2004 года. Его «Вишневый сад» вышел день в день, только сто лет спустя после премьеры пьесы в Художественном театре. И читка на труппе состоялась, наверное, в те же сроки… и репетиции проходили, видимо, под ту же осеннюю морось… как там, недалеко, вверх по улице и налево по Камергерскому.

Конечно, А. Бородина волновала не реконструкция и не реинкарнация («в мизансценах Художественного театра» – так писали в афише и играли в провинции начала прошлого века), но пройти по следам К.С. ему явно хотелось. Ему лично это было зачем-то нужно. Восстановить тот путь, что называется, по часам и таким образом, если удастся, что-то угадать и расслышать. Навести мосты, наладить связь, проверить слышимость. Этот выбор нельзя не уважать. А. Бородину, похоже, очень важно было, чтобы его артисты и его молодые зрители, которые Чеховым интересуются, уж конечно, мало, но априори недолюбливают, как «папино кино», совершили с ним это путешествие назад – «в сторону чуткости к простоте и поэзии» (Вл. Немирович-Данченко), в сторону жизни – естественной, подробной, то веселой, то печальной, но не похожей на нудное нытье, каким воспринимает сегодняшняя молодежь, между прочим, всю литературу XIX века. Именно жизнью, а не концепцией жизни хотелось режиссеру зацепить эту свою публику, чтобы попытаться сократить дистанцию между чеховскими героями и нами, чтобы уже нельзя было от них отмахнуться обиженно, как Аркадина: «Вы все спрашиваете про каких-то допотопных».