Другие. Режиссеры и их спектакли

Режиссера явно очень лично волнуют эти «сцены из деревенской жизни». Так определил жанр другой своей пьесы, «Дяди Вани», сам Чехов, но почему бы и здесь не так? Имение – в двадцати верстах от города, ярославская тетушка, судя по всему, под боком, до Харькова – ближе, чем до Москвы… А нам все хочется по-столичному, по-богатому. Когда Аня, вспомнив об утонувшем Грише, присядет на колени перед кукольным домиком с насаженными вокруг вишнями и лошадкой перед крыльцом, проведет задумчиво пальцем по скату игрушечной крыши, вдруг вспомнишь другую усадьбу, прозоровскую, наверное, такую же. Режиссер подчеркивает в этой жизни не ее исключительность, а типичность. А если перед нами типичный среднерусский пейзаж, тогда еще трагичнее выглядит его убывание, осыпание, которое происходило весь ХХ век, но вряд ли было нами осознано. А. Бородина все еще волнует обаяние культуры, которой почти не осталось, строй речи, которой почти теперь не слышно. «Я человек 80-х годов», – говорит чеховский Гаев. В этих словах Ю. Балмусова слышна и ирония, и чувство достоинства, с которыми режиссер относит эту реплику и к своей собственной жизни, и к жизни своего поколения. Как быстро уходит время… Но режиссер не рвет на себе по этому поводу волосы, а стоически это констатирует. Реплика Гаева «Не реви!» обращена тут режиссером столько же к «плаксе» Варе, сколько и к самому себе. Что-то убыло в людях, но кое-что и сохранилось, вроде бы надеется Бородин, – в нем, в нас, в книгах, лежащих в «многоуважаемом шкафу», в чьих-то воспоминаниях. Не случайно же в его Чехове проглядывает одновременно и что-то тургеневское, и что-то бунинское.

Убывающий контекст проглядывает. И в этом – историчность его взгляда, смысл его «неконцептуального» созерцания. Не случайно таким печальным стоп-кадром этой уходящей натуры кажется и финальный натюрморт его «Вишневого сада». Под бильярдным столом, на котором свалены кучей вишневые деревца, стоит кукольный домик с крыльцом и лошадка перед ним. А рядом примостился Фирс (В. КАЛМЫКОВ) – как-то боком, неудобно склонившись, словно падая.

Справедливости ради надо заметить, что далеко не все удалось в этом «Вишневом саде». Нехорошо, на мой взгляд, красное платье Раневской в 3-м акте. Сумбурен бал, уведенный А. Бородиным за занавес и ставший фоном 3-го акта.

Е. Редько кажется слишком умен для роли Епиходова. Природа его замечательного эксцентризма, скорее, някрошюсовская, чем бородинская. Отношения Яши (С. МОРОЗОВ) и Дуняши (Т. МАТЮХОВА) выглядят формальной данью уже нынешнему времени. Театрален в этой неореалистической структуре Прохожий (Ю. ГРИГОРЬЕВ). Картинны и гости на балу, все как один с усами, какой-то неопределенно-кавказской национальности. Можно, конечно, оправдать и это репликой Фирса о мельчающем времени – «Прежде у нас на балах танцевали генералы, бароны, адмиралы, а теперь посылаем за почтовым чиновником и начальником станции, да и те не в охотку идут», – да обидно. Поскольку главное настроение припоминания в спектакле так сильно и так затягивает.

«Алексей Бородин – интеллигентный, мужественный и, вероятно, пожизненный защитник неложных прописных истин. Неудач у него больше, чем удач: это естественно» (А. Соколянский). Сколько нелепого барства звучит в этой фразе критика, приговаривающего режиссера на самом деле к порядочности. «Есть некие законы развития искусства, которые невозможно поверять этическими нормами», – строго учит читателя по другому поводу М. Давыдова. А я вот не уверена, что сегодня на дворе время, когда не надо бы иногда повторять прописные, и тем более неложные, истины. Гений и злодейство – две вещи несовместные, конечно, только у Пушкина. Но мы сегодня, похоже, больше нуждаемся не в гениях, а в порядочных людях. Мне как раз нравится, что для Бородина существуют в театре законы, которые нельзя нарушать, что нет для него в театре вещей, которые бы не следовало поверять этическими соображениями. Это не всегда получается, но это не значит, что принцип нехорош. Возможно, поэтому мне-то как раз кажется правильным, что второе чеховское столетие мы начинаем с такого «Вишневого сада».

В своем последнем письме к сестре, незадолго до смерти, Чехов хандрит. Жалуется на одышку, «которая усиливается от малейшего пустяка». Ропщет на жару – «хоть раздевайся». Признается, как его пугает перспектива путешествия в душном вагоне. Смерть великодушно избавила его сразу от всех забот. В последнем путешествии его сопровождали полумрак и прохлада.

После бородинского спектакля почему-то обращаешь внимание на самые разные мелочи.

Белинский и Герцен мертвы. Или живы? [3]