Другой класс

И вот снова наступает старик октябрь, ибо год подобен мифологической змее, прикусившей собственный хвост. Но чем ближе старость, тем быстрей летит время, и кажется, что даже времена года, которым, казалось бы, полагается неторопливо сменять друг друга, теперь проносятся мимо тебя смертоносным вихрем и исчезают где-то за темным горизонтом. Ветви конского каштана в моем саду вновь увешаны блестящими толстенькими плодами, и я делаю вид, что не замечаю, когда ученики «Саннибэнк Парк» перелезают через ограду и собирают их. Приятно знать, что хотя бы до этой школы Министерство здравоохранения и социального обеспечения еще не добралось со своими запретами.

Потому что, например, в «Сент-Освальдз» игра «Чей каштан крепче?» категорически запрещена – спасибо доктору Дивайну. Там также запрещены и многие другие вещи: например, кидаться снежками, слишком быстро бегать или лазить по деревьям в Нижнем дворе. Но больше всего меня раздражает одержимость Дивайна идиотскими именными табличками; он уверяет, что если все преподаватели и посетители «Сент-Освальдз» будут их носить, это позволит мгновенно обнаружить любого нарушителя границ школьной территории.

– О каких нарушителях идет речь? – спросил я. (Разговор происходил в учительской после директорского брифинга.)

Дивайн одарил меня одним из своих «тевтонских» взглядов.

– Да о каких угодно! Мало ли кто может сюда забрести. Вспомните, что произошло с президентом Рейганом.

– Ох, только, пожалуйста, не уверяйте меня, что кому-то придет в голову рисковать собой, покушаясь на жизнь Джонни Харрингтона. И потом, даже если какой-то стрелок-злоумышленник действительно сюда забредет, то каким образом эта дурацкая табличка сможет предотвратить задуманное им преступление?

– Но Маркович полагает, что…

Ах, Маркович! Мне следовало бы сразу догадаться.

– Лично я никакой таблички носить не буду, – заявил я. – Если уж тридцать четыре года, проведенные в стенах родной школы, не сделали меня достаточно узнаваемым, то вряд ли мне поможет какая-то табличка. Лучше уж я буду красться по нашим темным коридорам инкогнито, вселяя страх в души наиболее слабых. А ученики будут смотреть на меня и говорить: «Кто же он такой, этот таинственный незнакомец?»

Дивайн фыркнул.

– Что за чушь вы несете, Стрейтли.

– Да нет, чушь – это ваши затеи, Дивайн. Вы, правда, всегда таким были, но в данном случае это уже переходит границы самого глупого фарса. И мне, честно говоря, тошно смотреть, как вы пытаетесь соревноваться с человеком, который вдвое моложе вас.

Он, похоже, был возмущен до глубины души.

– Соревноваться? – переспросил он. – О чем вы, Стрейтли? Впрочем, я ничего не собираюсь вам доказывать.

Бедняга Дивайн, ну зачем он сам себя обманывает? Ему, к сожалению, всегда не хватало чувства меры. Он постоянно сравнивает себя с молодым Марковичем, постоянно чувствует собственную неадекватность, и это окончательно сбивает его с толку, даже если у него и сохранились еще остатки здравого смысла. Геноцид автохтонного населения башни, т. е. мышей; снятие со стен досок почета; полное помешательство на уборке мусора; бесконечные «сообщения», присланные Министерством здравоохранения и социального обеспечения; а теперь еще и эти нелепые таблички…

– Ох, ради бога, Дивайн! Вам уже и так до цели вот столько осталось. – И я показал ему расстояние в несколько миллиметров между большим и указательным пальцами.

У Дивайна слегка порозовел нос, но он все же сумел сохранить достоинство.

– Я понимаю, сегодня вы пережили некий стресс, – сказал он, – но это отнюдь не причина для подобной ребячливости. Да, Рой, кое-кто из нас все еще преследует определенные цели, а не цепляется за прошлое. Кое-кто еще сохранил честолюбивые устремления, кое-кого не удовлетворяют глупые детские шутки и розыгрыши.

– Какие уж тут шутки, когда это настоящая трагедия, – сказал я и вышел из учительской, столкнувшись в дверях с Эриком Скунсом, державшим под мышкой садового гнома.

– Это ты его в мой шкаф засунул? – спросил он.

Я знаю Эрика шестьдесят лет, а это, естественно, означает, что мне знакома каждая морщинка у него на лице. Я сразу могу сказать, когда он лжет, а когда чувствует себя неуверенно и уж тем более – когда он чувствует себя виноватым. А сейчас у него прямо-таки на лице было написано: я виноват. Впрочем, возможно, на него еще и обстоятельства определенным образом подействовали. Это, конечно, была просто шутка, тем не менее она, подозреваю, произвела на старину Эрика весьма неприятное впечатление. Подобное потрясение, наверно, испытал Билли Бонс, когда к нему подвели Слепого Пью в таверне «Адмирал Бенбоу»[121].

Я, невозмутимый, как сфинкс, смотрел на него и молчал.

– Не притворяйся, Стрейтс. Я же знаю, что это ты. И это совсем не смешно.

Я одарил его тем лукаво-насмешливым взглядом, который обычно приберегаю для учеников-первогодков, пытающихся убедить меня, что тетрадь по латинскому языку съел их пес или у них аллергия на домашние задания.

– Да с какой стати мне совать к тебе в шкаф садового гнома? – спросил я.