Другой класс

А «Сент-Освальдз» тем временем продолжал заниматься тем, чем занимался уже пять сотен лет. Школа упорно продвигалась вперед привычными сорокапятиминутными перебежками; мы старательно поддерживали дисциплину и порядок в своих Домах, заставляли мальчиков приходить на занятия исключительно в чистых рубашках и школьных галстуках, проводили утренние Ассамблеи и Родительские Вечера, аккуратно выкашивали лужайки и запрещали беготню по коридорам. Короче, мы завернулись в повседневную рутину, как в старое теплое одеяло, и это давало нам ощущение безопасности. Нам казалось, что так будет продолжаться всегда и в итоге даже история с Гарри Кларком окажется не более чем бурей в стакане воды. Мы словно не замечали, как за нашими окнами собираются тучи, отяжелевшие от грозных предвестий.

Но неделя за неделей, месяц за месяцем проходили без особых потрясений, и мы становились все более уверенными в себе. Казалось, «Дело Гарри Кларка» забуксовало, а потом и вовсе замерло на месте. Никто не откликнулся на призывы полиции, никто ни разу не позвонил на «линию помощи». Ничего не было слышно ни о Спайкли, ни о том, в чем же конкретно он обвиняет Гарри. Так что никто уж и не ожидал, что дело пойдет дальше городского магистрата.

И вдруг, сразу после Рождества, мы услыхали неожиданную новость: Гарри, оказывается, будут судить по всей строгости закона! «Икземинер» от радости буквально бился в агонии. Собранные более чем за полгода улики, как выяснилось, указывали на нечто более серьезное, чем просто недостойное проявление нетрадиционных сексуальных предпочтений. Помимо обвинений в попытке изнасилования моему другу было предъявлено обвинение в убийстве.

Глава третья Осенний триместр, 2005

Дорогой Мышонок!

Первое, что я сделал, когда Чарли ушел, это попросил о встрече с врачом. Родители мои страшно удивились и обрадовались (я ведь уже целый год отказывался лечиться); а когда я еще и спросил, нельзя ли мне сходить в церковь, они были настолько счастливы, что меня это прямо-таки тронуло. Я побеседовал с нашим пастором, который как раз собирался читать прихожанам проповедь, а затем присоединился к молящимся. И в течение по крайней мере нескольких недель я посещал церковь постоянно. У меня даже хватило мужества кое в чем исповедаться (если честно, это оказалось даже приятно). Я говорил о своих чувствах. Я записывал свои сны в блокнот. И самое главное – я вспоминал.

О, сперва вспоминались всякие мелочи. Но воспоминания – они ведь как костяшки домино: только поставишь их в ряд, как они уже валятся одна за другой. В общем, стоило этому процессу начаться, и я стал вспоминать такие вещи, о которых, как мне казалось, я совсем позабыл. Точнее, забыл, что их знал. Врача невероятно вдохновляли мои успехи. Собственно, моим лечащим врачом была женщина; именно она-то и заставляла меня все глубже погружаться в воспоминания. Ее звали Лиз Макрей, и она чем-то напоминала мне мисс Макдональд. Хорошенькая блондинка, очень милая, очень симпатичная и очень мне сочувствовавшая. Она объяснила, что когда-то давно моему здоровью был нанесен серьезный ущерб и это не моя вина, если я в итоге стал таким; как только мне удастся определить источник своих страданий, уверяла меня она, я довольно легко смогу навсегда от них избавиться.

Знаешь, Мышонок, фокус со страданиями в том и заключается, что мы строим свою дальнейшую жизнь, оставляя их как бы в основе всего. Мы хороним свою боль, оплакиваем ее, воссоздаем ее в мраморе, и она становится памятником, украшенным резьбой в виде скорбящих ангелов и латинских изречений. Но все это имеет столь малое сходство с тем, что мы закопали в землю, что даже память о той боли бледнеет, и со временем мы начинаем помнить лишь полированный камень надгробия, церковные витражи и горьковатый аромат лилий.