Другой класс

– Гарри такого отношения не заслужил! Мы непременно должны устроить в его честь поминальную службу.

– По-моему, ты просто упрямишься, – сказал Эрик, по-прежнему стараясь не повышать голос. – Я знаю, как тепло ты к нему относился, но все это было так давно, а нам по-прежнему нужно выполнять свою работу. In medio stat virtus – разве не так это звучит на латыни? «Добродетель где-то посредине». Во всяком случае, сейчас явно не имеет смысла высовываться. Тем более во имя какой-то старой, давно всеми забытой истории.

Мне бы следовало догадаться. Впрочем, я и так знаю, что Эрик отнюдь не герой. Еще в детстве он любил подсчитывать долю каждого и всегда знал, когда стоит драться, а когда сбежать; а я всегда оставался и вступал в драку при любых обстоятельствах, при любом количестве врагов. Именно благодаря этому я и стал тем, кем являюсь сейчас; и мои ученики это во мне чувствуют, понимая, что мой девиз – «Все или ничего», и знают, что со Стрейтли лучше не связываться, потому что он сумасшедший и никогда не сдается. А Эрик при всей его внешней грубоватости, даже ворчливости, имеет душу излишне нежную и слабую, и мальчишки-подростки, привыкшие сразу хватать противника за горло, мгновенно это замечают.

И все же я надеялся, что Эрик проявит большую верность – и Гарри, и нашей старинной школе. Я надеялся, что у него хоть раз хватит мужества, чтобы забыть о собственных интересах. Я налил себе еще чаю и ушел с кружкой к себе в класс, снова ощущая болезненно-повелительные толчки моего сердца, которое давно уже начало прихварывать и сейчас металось, словно выбирая, в какую точку грудной клетки лучше нанести удар. Я тщетно старался выбросить из головы наш разговор с Эриком или хотя бы не принимать его чересчур близко к сердцу, однако реакция моего старого друга слишком сильно меня разочаровала – и уже далеко не впервые.

Новый уборщик снова оказался у меня в классе: он поливал мои традесканции.

– Надеюсь, вы не возражаете, мистер Стрейтли? – спросил он, заметив меня. – Мне показалось, что ваши растения хотят пить.

– Ну да, в итоге они привыкнут к вашей заботе и избалуются. А потом мы и глазом моргнуть не успеем, как они забастовку устроят, требуя больше солнечного света и более плодородной земли.

Уинтер пожал плечами.

– Но я вовсе не против о них заботиться. Я и за орхидеями нашего капеллана присматриваю.

– Неужели он доверил вам свои орхидеи? – удивился я. – Вы, должно быть, просто гипнотизер. Он же никому к этим орхидеям даже притрагиваться не разрешает. Они для него как дети, которых у него никогда не было.

Уинтер улыбнулся.

– Я знаю, – сказал он. – Но мы с этими орхидеями старые друзья. А одну из них капеллан даже подарил моей матери, когда она из «Сент-Освальдз» уходила. Видите ли, – пояснил он, – моя мать тоже здесь раньше работала. Уборщицей. Я тогда еще совсем маленьким был, и она иногда брала меня с собой.

Я присмотрелся к нему повнимательней. Каштановые волосы, голубые глаза. Возраст – примерно под сорок. Лицо в общем такое, что его вполне можно и не заметить, и все же оно казалось мне странно знакомым. Если учесть, что живет Уинтер в Белом Городе, то можно предположить, что я, возможно, его где-то там уже встречал. Хотя он говорит, что в детстве не раз приходил сюда с матерью – лет тридцать назад…

– А все-таки я вас вспомнил! – воскликнул я. – Вы сын Глории.

– Верно, – сказал он.

Глория Уинтер – ну да, это, конечно же, именно она. Ее-то я довольно хорошо помню. Тогда в школе уборкой занимались исключительно женщины, и мы, преподаватели, обращались к ним запросто, по имени – но отнюдь не из чувства превосходства, а потому, что благодаря этому возникала иллюзия добрых приятельских отношений с ними.

Я уже говорил, что события прошлого сохранились в моей памяти куда лучше событий недавних; вот, например, я только что сунул руку в карман, рассчитывая вытащить оттуда пакетик с леденцами и совсем позабыв о том, что сам же положил этот пакетик в ящик учительского стола. Да, память, несомненно, начинает мне изменять, однако лицо Глории Уинтер мгновенно предстало предо мной с удивительной четкостью. Глория в свое время была женщиной весьма привлекательной, хотя и с несколько резковатыми, на мой вкус, чертами лица; у нее были черные, как вороново крыло, волосы и удивительно красивые глаза – про себя я всегда называл их «испанскими». Вспомнив Глорию с ее испанскими глазами, я вспомнил и ее сынишку, серьезного мальчика лет семи-восьми, который обычно тихонько сидел на лестнице и смотрел, как его мать ходит взад-вперед с машинкой для полировки паркета по нашему Среднему коридору.

А Уинтер посматривал на меня довольно весело, как мне показалось; возможно, вспоминал того Стрейтли, каким был я в дни моего «былого величия».

– Как поживает Глория? – спросил я.

– О, мама давно умерла.

– Простите. Мне, право, очень жаль…

Уинтер молча пожал плечами, вытряхнул мусор из корзины в большой черный мешок и лишь после этого сказал: