Другой класс

Раздражение доктора Дивайна росло – но вместе с ним росло и ощущение дискомфорта, даже тревоги, когда он замечал, что очередной гном высовывает свою наглую башку то из буфета, то из кладовой, то из раскрытого кейса, то с книжной полки, то из цветов на клумбе. Иногда на шее у гнома красовался наш школьный галстук или табличка с надписью: «Peripatetic Gnomad», или «Gnomic Utterance», или просто «Human G-gnome».

Подозреваю, именно непрерывность, безжалостность этого шутливого издевательства и вызывала у Дивайна тревогу. С чувством юмора у него всегда было плоховато, и он с большим недоверием относился ко всему, в чем видел свидетельства иррациональности. Такие люди, как Дивайн, очень гордятся собственным здравомыслием; им совершенно чужды радости чего бы то ни было абсурдного и бессмысленного. Из-за этого Дивайн и Гарри Кларка недолюбливал; он считал, что Гарри оказывает на мальчишек дурное влияние, что ученики тратят время зря, беседуя с Гарри о поп-музыке, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, и совершенно напрасно изучают творчество Эдварда Лира, а не Уильяма Вордсворта[97]. Дивайна раздражало, что Гарри носит твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях и не надевает академическую мантию даже на утреннюю Ассамблею. С точки зрения Дивайна, Гарри Кларк являл собой тип преподавателя весьма непрофессионального и неряшливого. А с моей точки зрения, Гарри был одним из лучших преподавателей на свете, человеком в высшей степени оригинальным, мыслящим свежо, чуждым условностям и способным подарить другим немало идей и духовных ценностей, которые на много десятилетий опередили его время.

Гарри всегда обращался к ученикам по имени, хотя в то время больше никто у нас в школе этого не делал; и это, как ни странно, не только не подрывало дисциплину у него на уроках, но даже укрепляло ее. Гарри считал, что каждый человек – это личность, достойная внимания, и с каждым своим учеником обращался именно как с личностью, стараясь узнать о нем как можно больше. Но хуже всего, по мнению Дивайна, было то, что Гарри хотел научить своих учеников и в нем самом, их учителе, видеть прежде всего именно человека. В выходные или после занятий он нередко даже приглашал учеников к себе домой. Кстати, шутки со смеющимся садовым гномом неизменно продолжались в течение стольких лет именно потому, что в это с самого начала были посвящены все ученики класса Гарри и каждый из них в большей или меньшей степени в этом участвовал. То есть у каждого из двадцати девяти мальчиков тоже был такой гном, а также – четкие инструкции насчет того, где и когда в следующий раз этого гнома следует поместить, чтобы обеспечить «максимально разрушительный эффект».

Да, это была довольно странная забава. И совершенно мальчишеская. Но когда в последний день того осеннего триместра Дивайн пришел на урок и увидел за партами двадцать девять ухмыляющихся гномов, за которыми спрятались двадцать девять ухмыляющихся мальчишек, он разразился таким безумным хохотом, который подхватили и его ученики, что смех этот способен был, казалось, приподнять даже свинцовую крышку небес и выпустить на волю ослепительно-яркие лучи солнца.

У меня в классе этот дружный хохот был хорошо слышен; а наш старый директор услышал его даже внизу, сидя в своем кабинете; услышал его у себя на колокольне и Гарри Кларк – услышал и улыбнулся своей мальчишеской открытой улыбкой. Весь тот осенний триместр погода стояла какая-то на редкость холодная и мрачная, но в эти несколько мгновений нам вдруг показалось, что весь мир залит солнечным светом…

Я снова посмотрел на каминную полку, откуда мне радостно улыбался последний дар Гарри. Краска на нем слегка поблекла, но ликующее выражение лица осталось прежним.

Хорошенько этим воспользуйся, говорилось в записке Гарри. И я был твердо намерен это сделать.

Глава третья Декабрь 1981

Дорогой Мышонок!

В общем, из-за шумихи вокруг Пуделя мне пришлось отложить выполнение кое-каких моих планов. Главным образом виноваты в этом мои родители: как только им стало известно о Состоянии Пуделя, они начали допытываться, насколько я был с ним близок и что он мне говорил.

Теперь они все стараются познакомить меня с «какими-нибудь милыми девочками», посещающими нашу церковь («милые» – это, наверное, вроде Беки Прайс), опасаясь, как бы гомосексуализм не оказался заразным. Лучше бы все-таки они перестали это делать! Это же просто маразм какой-то! И куда делись их разговоры о чистой платонической любви? Почему теперь речь непременно идет о сексе?