Другой остров Джона Булля

Нора (теперь уже не сомневаясь, что эти мысли касаются ее). О да!

Ларри. Да. Я очень хорошо помню свои излюбленные местечки, где я, бывало, сидел и думал обо всех тех странах, куда я поеду, когда удеру из Ирландии. Об Америке и Лондоне, а иногда еще о Риме и Востоке.

Нора (глубоко оскорбленная). Это все, о чем ты тогда думал?

Ларри. Дорогая моя Нора, о чем же еще было здесь думать? Разве только иной раз на закате случалось, что впадешь в сентиментальное настроение, ну, тогда начинаешь называть Ирландию — Эрин[37] и воображать, будто тебя обступают тени прошлого и прочее тому подобное. (Насвистывает: «Помни, зеленый Эрин».)

Нора. Ты получил мое письмо, что я тебе послала в прошлом феврале?

Ларри. Получил. И, честное слово, я все собирался ответить. Но ни минуты не было свободной; и я знал, что ты не обидишься. Видишь, я всегда боюсь, что, если я стану писать о своих делах, о которых ты ничего не знаешь, и о людях, которых ты никогда не видала, тебе будет скучно. А больше о чем же мне писать? Я начинал письмо, а потом рвал его. Дело все в том, Нора, что у нас — как бы мы ни были друг к другу привязаны — в сущности, очень мало общего, то есть такого, о чем можно писать в письме; поэтому переписка иной раз превращается в тяжелый труд.

Нора. Трудно мне было что-нибудь знать о тебе и о твоих делах, раз ты мне ничего не рассказывал.

Ларри (раздраженно). Нора, мужчина не может описывать каждый свой день; он слишком устает от того, что его прожил.

Нора. Я тебя не виню.

Ларри (смотрит на нее с участием). Ты как будто неважно себя чувствуешь? (Подходя ближе, нежно и заботливо.) У тебя случайно нет невралгии?

Нора. Нет.

Ларри (успокоенный). А у меня бывает, когда немного раскисну. (Рассеянно, опять принимаясь бродить по комнате.) Да, так-то. (Смотрит через открытую дверь на ирландский пейзаж и, сам того не замечая, начинает с большим выражением напевать арию из оффенбаховского «Виттингтона»[38].)

Пусть вечно здесь сияет лето
И лист не падает с ветвей, —
Нет лучше Англии на свете…
О ветер северных морей!

Нора, слушая его пенье, вначале настраивается на сентиментальный лад; но чувства, выраженные в последних двух строчках, так удивляют ее, что она роняет вязанье на колени и смотрит на Ларри во все глаза. Он продолжает петь, но мелодия переходит в слишком высокий для его голоса регистр, и тогда он начинает высвистывать «Помни, зеленый Эрин».

Боюсь, что я надоел тебе, Нора, хотя ты слишком добра и сама, конечно, этого не скажешь.

Нора. Тебя уже тянет обратно в Англию?

Ларри. Вовсе нет. Ни капельки.

Нора. В таком случае странно, что ты поешь такую песню.

Ларри. Ах, песню! Ну, это ровно ничего не значит. Ее сочинил немецкий еврей; английский патриотизм по большей части такого происхождения. Не обращай на меня внимания, дорогая. И пожалуйста, скажи, когда я тебе наскучу.

Нора (горько). Роскулен не такое уж веселое место, чтобы ты мог мне наскучить при первом же разговоре после восемнадцати лет разлуки, хоть ты и мало что нашел мне сказать.

Ларри. Восемнадцать лет! Это чертовски долго, Нора. Будь это восемнадцать минут или даже восемнадцать месяцев, нить не успела бы порваться и мы бы сейчас болтали, как две сороки. А так я просто не нахожу, что сказать; да и ты тоже.

Нора. Я… (Слезы душат ее, но она изо всех сил старается этого не показать.)

Ларри (совершенно не сознавая своей жестокости). Через недельку-другую мы опять станем старыми друзьями. А пока что похоже, что тебе от меня мало радости, и лучше я удалюсь. Скажи Тому, что я пошел на холмы прогуляться.

Нора. Ты, видно, очень привязан к Тому, как ты его зовешь.

Ларри (тотчас меняет тон; очень серьезно). Да, я очень привязан к Тому.

Нора. Так иди к нему, пожалуйста. Я тебя не держу.