Другой Париж: изнанка города

– Сергей Есенин – знаменитый русский поэт! – обиделся я. – У него было много женщин. И у него замечательные стихи.

– Прочитай что-нибудь! – вдруг попросила цыганка.

– Сыпь, гармоника! Скука, скука, гармонист пальцы льет волной… – вдруг первым пришло мне в голову, и я, удивляясь самому себе, на одном дыхании прочел стихотворение до конца. – Это как раз посвящено Айседоре Дункан.

– Ничего не поняла, но красиво! – сказала Моника. – Он любил ее?

– Есенин был гораздо моложе Айседоры и любил не только ее, но еще пьянки, друзей и, конечно, стихи. Ей было тяжело. Ради Есенина в жестокие годы после революции Дункан переехала в Россию и даже открыла там школу танцев для девочек. Но ничего хорошего не вышло… Ужасная смерть, – уточнил Мориа. – Она погибла от того, что ее ажурный шарф обмотался вокруг автомобильного колеса и задушил ее. Иррацио, которое всегда вокруг творческих личностей, вторглось и в ее жизнь. Она не зря танцевала свои босоногие танцы-менады, вызывая первобытные энергии.

– Есенин, кстати, повесился в Петербурге, в гостиничном номере, – добавил я.

– Повеситься? Б-р-р-р! – передернулся Мориа. – Это некрасивая, страшная смерть, против норм всех религий, кстати. Достойный итог дионисийских безумств поэта, потерявшего контроль над стихийными духами, которых сам и выпустил! Поэты подчас прорываются в мир из хаоса как вестники, но ввергают в хаос все вокруг себя. И разрушают прежде всего свою душу… А заодно и души тех, кто находится рядом.

– А разве смерть бывает нестрашной? – спросила Моника. – О каких дионисийских безумствах ты говоришь?

– Забудь. Аполлон и Дионис – тоже примитивизация гораздо более серьезных процессов. Будешь думать об этом – поедешь мозгами, как Ницше. Смерть сама по себе – грандиозный обман! – заявил вдруг старик. – Мертвецы изощренно прикалываются над живыми. А сами наблюдают, что те будут делать… И тут такое начинается!

– Смотрите, что тут краской написано, на склепе, – вдруг сказала Моника. – Джим Моррисон! И стрелка – вон туда. И еще через две могилы – такая же надпись! Это что, тот самый легендарный Моррисон из группы «Дорз»? И он на Пер-Лашез похоронен?

– Тут, тут он прохлаждается, негодник, – проворчал Мориа, и его настроение мгновенно испортилось. – Чем дальше – тем больше таких надписей будет. Срам какой! Кладбище превратили в какой-то балаган. Жалко родственников несчастных покойников. Пойдемте лучше, навестим Шопена. В отличие от Моррисона, он был настоящим композитором. Один из моих любимых!

– Нет-нет! – взволнованно возразил я. – Я тоже хочу увидеть могилу Джима. Собственно, я уже давно собирался это сделать…

Старик сгорбился, насупился и присел на край могильной плиты, закрыв руками лицо.

– Мориа! Что с тобой? Тебе плохо? – бросилась к нему Моника.

– Нет, все хорошо… Сейчас мы пойдем дальше. Вы на самом деле хотите увидеть ту могилу?

– Да, но если… – обеспокоенно начал я, но старик оборвал меня:

– Сейчас пойдем. Просто я на самом деле давненько не был в этих местах! – проворчал он. – Дайте старому человеку передохнуть!

Через несколько минут он встал, и мы продолжили наше путешествие. Старик пошел вперед, перестав обращать на нас внимание.

– Что это с ним? – спросил я у спутницы.

– Понятия не имею. Я его таким не видела! – изумилась она.

– Какая пошлость! – неслось впереди. – Когда я был тут в последний раз, такого еще не было! Памятники-то тут при чем? Могу себе представить, как костерят этого Моррисона родственники несчастных покойников. Ненавижу его.

– Скажи, Моника, – разволновался я, – а кем Мориа был в прошлом? Он наизусть цитирует классику, разбирается в литературе… Очень образованный человек! Как все-таки он стал клошаром?

– Я не знаю, – испуганно сказала девушка, – мы никогда не говорили об этом. Сам он всегда смеялся и говорил, что родился, как индийские святые, тридцатилетним. Я не знаю, что с ним было до этого. Возможно, он был писателем. Несколько раз видела, как он что-то пишет и прячет. Никогда не давал мне читать! Мне кажется, у него в жизни была какая-то драма. Наверное, он немного сошел с ума… Так говорил дядя Янош. Мне кажется, сегодня с ним явно что-то не то происходит.

– Я тоже заметил. Сколько ему лет?

– Лет семьдесят пять. Или даже восемьдесят. Мне кажется, он очень старый и мудрый.

Старик оказался прав: чем дальше мы шагали по кладбищу, тем больше вокруг становилось надписей, посвященных Моррисону и «Дорз». Они были нарисованы аэрозолями, нацарапаны ножами и выведены фломастерами. На нескольких надгробиях краской выведены целые куплеты из песен. Перед огромным, в рост, цветным изображением Моррисона на стене одного из склепов старик остановился, внимательно его разглядывая.

– Нет, совсем не похож, урод какой-то! – бросил он, плюнул и пошел дальше. Что-то определенно происходило с настроением нашего спутника. Он проявлял очевидные признаки сильного нервного беспокойства.

Наконец вдалеке послышались голоса, чье-то пение, за могильными памятниками мы разглядели довольно большую группу людей.