Дружественный огонь

«А чем все закончилось? Да тем, что, в конце концов, они забыли о своем желании передать со мной найденные ими древние кости». Подумав об этом, Даниэла испытала разочарование, наблюдая в окно, как два последних грузовичка выруливают на дорогу. «Но я не побегу за ними, чтобы напомнить… Очевидно, это для них не так уж и важно. А может быть, они не решились довериться мне, хотя вполне допускаю, что это – одна из присущих третьему миру особенностей – неспособность к последовательному мышлению. Но мне упрекнуть себя не в чем – ведь я не только не испугалась взять с собой их посылку – я искренне радовалась возможности помочь им…»

Это была последняя ее ночь в Африке и, возможно, последнее прощание с зятем. И теперь не будет уже никого, кто привезет с собой урну с его прахом, чтобы захоронить ее в Израиле. Достигла ли она цели своего визита: воссоединить прежние воспоминания с тем, что еще не успело покрыться пылью времени, ожидающего всех впереди, – ведь это было самое малое, чего ее сестра заслужила? И не имеет значения, что Ирмиягу всячески избегает разговоров о своей жене, предпочитая подбрасывать и подбрасывать все новые щепки ярости в погребальный костер дружественного огня, которому сам никогда не позволит угаснуть, ссылаясь при этом на неугасимую страсть пророков, исполненных неукромимой ярости и гнева. Какой бы неподдельной ни была его тоска по Шули, от которой он утаил то, что отважился приоткрыть ее сестре, важнее всего, что сама Шули не страдала от пламени, бушевавшего внутри ее мужа, пламени ненависти ко всему окружающему миру, важно, что она до конца, несмотря на смерть сына, полна была любви – любви к исполненному зла и боли, единственному, данному всему живущему миру.

Израильская гостья, обычно погружавшаяся в глубокий сон, беспокоилась, что на нее может накатить, как результат переутомления, такая бессонница, которая свалит ее с ног как раз с первыми лучами солнца, и она не сможет как следует попрощаться ни с этими так гостеприимно принявшими ее местами, ни с людьми. Она, пожалуй, могла бы погрузиться в сон, попробовав дочитать оставшиеся страницы романа, в расчете на то, что его надуманная искусственность уже после первых строк вызовет у нее головокружение, но затем склонилась к тому, что это средство надо сохранить для двухчасового ожидания пересадки; приняв решение, она засунула книгу в наружный карман снабженного колесиками чемодана ради облегчения своей участи в кафетерии Найроби.

Ирми моментально исчез сразу после праздничного ужина – он явно избегал ее. Он целиком, похоже, был захвачен желанием как можно быстрее и надежнее избавиться от нее, боясь, что, перед тем как исчезнуть, она заставит его поклясться его любовью к сестре, что он не оборвет все связи с семьей. Быть может, он понимал, что она не преминет использовать момент расставания, чтобы снова оспорить и опровергнуть его аргументы. До сих пор она только выслушивала его, поощряя его разговорчивость, не позволяя себе даже тени недоверия и внимательно следя за тем, чтобы он не уснул. Будучи преподавателем старших классов, она усвоила опыт общения с незрелыми подростками, жизнь ее этому научила – и в этом, пожалуй, была причина того, что она проявляла нетерпимость к недозрелым, как ей казалось, возражениям со стороны взрослых.

И в самом деле, она не только хотела – и готова была – разрушить, сравняв с землей, все его аргументы; в бешенство приводила его готовность и тяга к исчезновению. Потому что Шули – останься она в живых – была бы безмерно разочарована, доведись ей узнать о безразличном устранении кого-то из любимцев семьи, служившей всегда эталоном надежности; она не приняла бы намерение мужа потеряться в каком-то Богом забытом месте, спрятавшись от всего, что было важным для самой Шули. Но неожиданно для Даниэлы ее ярость и гнев переместились на собственного ее мужа, невыносимая тяжесть отсутствия которого никогда еще не ощущалась так остро, как в эту последнюю ночь в Африке. Пусть уже завтрашним вечером он окажется рядом с ней, она чувствовала, окажись он мудрее – или решительнее в своей любви, не пришлось бы ей совершать это путешествие в одиночку. Он обязан был настоять на своих правах мужа, что бы там она ни говорила – он должен был отмести всю ее болтовню и присоединиться к ней. И точка.

Возможно, Амоц сумел бы договориться с Ирмиягу. Нашел бы с ним общий язык. Не в отношении его и не для него, а ради Шули – точно так же, как для Элинор и Иоава, чтобы после завершения своей учебы они вернулись бы в Израиль. Только Амоц с его откровенной и прямой интеллигентностью мог бы добиться от Ирмиягу обещания не обрывать все нити, связывающие его с семьей, – до тех, по крайней мере, пор, пока черная полоса в его жизни не пройдет.